Элегантность ежика (L’elegance du herisson)

Я поняла, что недооцениваю Палому, и решила присмотреться к ней еще внимательнее, но тут опять постучали, и мои мысли заторопились в другую сторону: я вспомнила, что судьба, как известно, трижды стучится в дверь и всех подпольщиков рано или поздно разоблачают.

Поль Н’Гиен, кажется, был первым человеком, который ничему не удивился.

– Здравствуйте, мадам Мишель, – сказал он. – Здравствуйте все.

– А мы, Поль, – сказал Какуро, – окончательно дискредитировали Англию.

Поль вежливо улыбнулся.

– Вот и хорошо, – произнес он. – Вам звонила ваша дочь. И через пять минут позвонит снова.

Он протянул Какуро мобильник.

– Спасибо, – поблагодарил его месье Одзу и встал. – К сожалению, мне нужно идти, милые дамы.

Он поклонился.

– До свидания, – отозвались мы в один голе как хор благородных девиц.

– Ну вот, – сказала Мануэла, когда он ушел, одно доброе дело сделано.

– Какое же? – не поняла я.

Все мадленки съедены.

Мануэла посмотрела на меня задумчиво, а потом улыбнулась и сказала:

– Правда, невероятно?

Конечно, правда.

У Рене теперь два друга, и она уже не так дичится.

Но в душе Рене, у которой теперь два друга, зашевелился смутный страх.

Мануэла попрощалась и ушла. Палома без церемоний устроилась в кошачьем кресле перед телевизором, подняла на меня свои большие серьезные глаза и спросила:

– Как вы думаете, в жизни есть смысл?

7 В синих тонах

Приемщица в чистке, когда я пришла туда в первый раз и принесла платье, была прямо-таки оскорблена.

– Такие пятна на таком дорогом платье, – процедила она, выдавая мне синего цвета квитанцию.

А сегодня утром я протянула синюю квитанцию уже другой приемщице. Помоложе и сонной-пресонной. Она долго передвигала туда и обратно вешалки, искала, смотрела и наконец дала мне чудное вишневое платье, запакован в пластиковый мешок.

– Спасибо, – поблагодарила я и забрала у мешок после секундного колебания.

Теперь к списку совершенных мной преступлений можно прибавить еще одно – похищение чужого платья, взятого вместо другого, тоже мне не принадлежавшего и похищенного у покойницы. А самое постыдное то, сколь недолгой была заминка. И если бы еще я колебалась из-за угрызений совести, связанных с уважением к частной собственности, у меня оставалась бы надежда выпросить прощение у святого Петра, но секунда понадобилась мне просто на то, чтобы сообразить, как выгоден обмен.

Ровно в час пришла Мануэла и поставила на стол свой глутоф.

– Думала, приду пораньше, – сказала она, – но мадам де Брольи смотрела за мной во все.

То есть “во все глаза”, но Мануэле казалось, что понятно и так.

Глутоф выглядел потрясающе – на облаке тонкой темно-синей бумаги возлежал румяный кекс в окружении фантастически тонких лепестков хвороста, таких тонких, что того и гляди рассыплются, и пухлых, смуглых миндальных печений. Рот у меня при одном только взгляде на эту красоту наполнился слюной.

– Большое спасибо, Мануэла, – сказала я. – Но куда столько – на двоих!

– А вы начните прямо сейчас, – посоветовала она.

– Большое, большое вам спасибо, – повторила я. – Мне страшно подумать, сколько я отняла у вас времени.

– Ну-ну-ну, не переживайте, я замесила двойную порцию, так что Фернандо вам очень благодарен.

Дневник всемирного движения Запись № 7

Этот сломанный стебель ради вас полюблю.

Уж не превращаюсь ли я в созерцательницу чистой красоты? С явным уклоном в дзен-буддизм. И чуточку в Ронсара.

Сейчас объясню. На этот раз движение было совершенно особенным, потому что не телесным. Одним словом, сегодня утром за завтраком я увидела движение.The движение. Высшую степень движения. Вчера (это был понедельник) мадам Гремон, наша приходящая прислуга, принесла маме букет роз. Она ездила на воскресенье к сестре в Сюрен, где у той маленький садик, и привезла оттуда первые в это лето розы – чайные, чудесного кремового цвета, какими бывают примулы. Мадам Гремон сказала, что называются они “The pilgrim” – “Пилигрим”. Мне понравилось. Куда возвышенней, поэтичнее и, уж во всяком случае, не так манерно, как “Мадам Фигаро” или “Любовь Пруста” (честное слово, не выдумываю). В том, что мадам Гремон дарит маме цветы, нет ничего удивительного. Типичные отношения прислуги и прогрессивной буржуазной дамы, потуги на патриархальность в розовых тонах (угощение чашечкой кофе, выплата денег без опозданий, ни единого выговора, сбагривание ношеной одежды и поломанной мебели, расспросы о детях, а в ответ букеты цветов и вязанные крючком светло- и темно-коричневые покрывала). Но таких роз, как эти, я еще не видала!

В общем, я сидела за столом, завтракала и смотрела на букет, который стоял на кухонном столе. Смотрела и ни о чем не думала. И может, именно благодаря этому увидела то самое движение. Будь я занята какой-то мыслью, будь в кухне не так тихо, будь я там не одна, я была бы более рассеянна. Но я была одна, совершенно спокойна и ничем не занята. И потому могла вобрать это движение в себя.