Электра

Невысказанное проносится меж нами, вибрирует в воздухе, и он это, конечно, чувствует, но только гуще хмурит бровь и встряхивает головой, будто отмахиваясь от назойливой мухи.

– И сын мой, которого я еще ни разу не видел. Отчего он меня не приветствует?

Не даю улыбке сойти с лица. Да как он только смеет упоминать своих детей?

– Еще так рано, – говорю я как бы беспечно. – Наверняка ты хочешь омыться, поесть и отдохнуть сначала? Мы все для тебя приготовили.

Он недоволен и все же делает шаг вперед. Пересилив себя, беру его за руку.

– Ты царь, – шепчу. – Так войди же, как не дано войти простому воину. – И отступаю. – Мы постелили тебе под ноги наши лучшие ковры.

Тут эта женщина, что стоит за спиной Агамемнона, в каком-нибудь шаге, полускрытая его могучим торсом, тихонько ахает. До сих пор я упорно на нее не смотрела. Ясно ведь, кто она, и у меня в голове не укладывается, как может он вести ее во дворец при всех, стоять лицом к лицу с женой, когда женщина эта жмется сзади. Теперь, однако, можно на нее взглянуть. Темные волосы спутаны. На виске цветет синяк. Откуда он взялся, не хочется и думать. Большие темные глаза опущены долу, вернее были опущены, но тут, не сдержавшись, наверное, она взглядывает вверх. И что-то в глубине этих глаз трогает меня, бередит незаживающую рану моей души. Смаргиваю навернувшуюся вдруг слезу.

Заметив, что я смотрю на нее, Агамемнон улыбается мельком.

– Троянская царевна, – говорит. Со смаком растягивая слова. – Кассандра, жрица Аполлона, великого покровителя города.

И невесело смеется, но женщина не вздрагивает даже. Остекленевшими глазами смотрит на вышитые полотна под ногами, явно ничего не понимая. Проследив ее взгляд, мой муж видит их тоже, и досада вкупе с растерянностью проступает на его лице, стирая самодовольство.

– Это зачем? – рявкает он.

С трудом оторвав взгляд от женщины, я говорю:

– Ковры расстелили, дабы уважить тебя, а что такое?

Слова мои льются нежнейшими сливками.

Агамемнон возмущенно фыркает и до того смешон, что от мысли о телесной близости, существовавшей ведь когда-то между нами, свертывается нутро.

– Ковры, Клитемнестра? – переспрашивает он недоверчиво. – Да я и в мыслях не посмею топтать ногой такую роскошь, они богам предназначены, и не смертному их осквернять, кем бы он ни был.

Едва успеваю сдержать чуть не выскочивший от неожиданности смешок. Что это он вдруг – осознал свое место? Поскромнел? Набрался все-таки ума на войне?

Откинув волосы назад, говорю ему льстиво все с той же улыбкой:

– Как мало в тебе себялюбия, как много почтения к богам! Не сомневайся, они видят твою скромность. Но ты ведь не обычный человек, Агамемнон, не чета прочим. – Я ненадолго замолкаю. – Ты руководил войсками в величайшей за всю нашу историю войне и вернулся с победой. Тлеют развалины Трои, неприступной крепости, разгромленной тобой и твоими воинами, богатства ее теперь ваши. Кому до тебя такое удавалось? Ни одному простому смертному, уж это точно. – Принудив себя, опять подхожу ближе, обращаю к нему ясный, уверенный взгляд. – Ты привез с собой дочь самого царя Приама. Подумай, как поступил бы он, одержав победу. Без колебаний ступил бы на бесценный пурпур. Приняв это как положенное победителю по праву. Так сделай то же, Агамемнон. Не лишай себя почести.

На протяжении одного глубочайшего вдоха он тоже смотрит на меня. Стук сердца отдается в висках. Наконец Агамемнон пожимает плечами.

– Что ж, приму свое по праву, – говорит он. – Только сапоги надо снять, поганой троянской землей перепачканные.

С победоносным шипением выдыхаю. Перехватив взгляд рабыни, кивком указываю на его ноги, и та кидается развязывать кожаные ремешки сапог, разувать царя. С ликованием наблюдаю, как ступает он по плотной парче. Топчет замысловатое шитье, повествующее об утехах бессмертных. Давит ступней мельчайшие детали узора, и из-под ног его винной рекой течет густой, драгоценный багрянец. Старейшины отводят взоры, опускают глаза лишь бы не видеть этого. А я упиваюсь – душистым утренним воздухом, игрой солнечного света на пряжках, скрепляющих накидку у плеча Агамемнона, и каждым его неспешным шагом, оскорбляющим богов. Безмолвно возношу молитву Зевсу, носителю справедливости.

А троянка приросла к месту. И не представить, какой она уже натерпелась жути, какие муки предвидит дальше, в величавых стенах сего пышного дворца. И думать невмоготу о пережитых ею обидах, об оскорблениях, снесенных прежде от мужа моего, и о теперешнем унижении: вывести ее вот так передо мной и всеми здешними наблюдателями. Да и некогда мне о ней думать. Велю все той же рабыне отвести троянку во дворец, принять ласково, как гостью. Еще обкатывая языком слова, понимаю их неуместность. Что мы с ней сделали, того лаской не поправишь, и никакая она тут не гостья.