Электрический остров

Но запел он только в конце испытаний, когда вольтметр показал семь тысяч вольт. Пел Андрей скверно, врал слова и мотив песни, зато орал непре­рывно и громко. Начал он с «Вечера на рейде», по­том перешел к проголосным старым песням и необык­новенно долго завывал:

Под вечер осени ненастной
В пустынных дева шла лесах,
И тайный плод любви несчастной
Держала в трепетных руках…

Окончание испытаний слилось для Марины в не­описуемый хаос звуков. Монотонно и угрожающе гу­дели умформеры и трансформаторы, попискивал но­вый прибор, и все это покрывал надоедливый голос Орленова, певшего теперь старинную тюремную бал­ладу о Ланцове:

Звенит звонок насчет поверки,
Ланцов задумал убежать…

Первый раз он проговаривал забытые всеми слова речитативом, вторично пропевал медленно и печально, хотя, как видела Марина, ни напев, ни слова песни не соответствовали его настроению. Может быть, если бы он запел эту балладу в начале испытания, то…

Трубою тесной он пробрался
На тот тюремный на чердак,
По чердаку он долго шлялся,
Себе веревочку искал…
Нашел веревку тонку, длинну,
К трубе тюремной привязал…

— может быть, эти слова еще соответствовали бы их об­щему состоянию неуверенности. Но теперь, когда при­бор выдержал, перешагнул через все необходимые пределы, вытьё Орленова действовало ей на нервы. Однако она понимала, что для Орленова оно — необ­ходимая разрядка. Ведь он неподвижно просидел много часов над приборной доской, отнюдь не уверен­ный в том, что предохранители, которые должны были оберечь испытателя от неприятной неожиданности, смогут это сделать. И она прощала ему и вытьё, и гру­бый голос, которым он понукал ее, когда она хоть на секунду замедляла усиление тока или переспрашивала неясно произнесенные данные, которые ей надо было успеть записать, а они сыпались дождем, она про­щала все, потому что она видела его в труде, в вол­нении, в восторге.

Вдруг он перестал петь и скомандовал:

— Десять тысяч!

Она умоляюще посмотрела на него, но он сидел спиной и не видел ее взгляда.

— Ну! — резко крикнул он.

— Андрей Игнатьевич, не надо! — робко сказала она.

— Не разговаривать! Дайте десять тысяч вольт! В чем дело? Вы не верите в наш прибор?

— Не верю! — твердо сказала она, — Он должен был выдержать пять тысяч вольт. У нас на вольтметре восемь тысяч. А может быть, он сгорит при восьми ты­сячах ста?

До сих пор Андрей разговаривал, не глядя на нее. Но тут он повернулся на своем вращающемся стуле и поглядел так, словно видел впервые.

— Ну-ну! — сказал он. — Значит, вы решили ослу­шаться начальника? Хорошо! Тогда я вас уволю за нарушение дисциплины! — Тут глаза его остановились на больших часах, вмонтированных в приборную доску, и он воскликнул: — Что такое? Десять часов вечера? И вы не могли предупредить своего началь­ника, что его ждет сердитая жена? Уволю, обязатель­но уволю!

Орленов встал, потягиваясь и забыв даже изви­ниться вперед ней, словно и впрямь считал ее хоро­шим парнем и только, и сказал уже другим тоном, усталым, спокойным:

— Хорошо! На сегодня довольно. Но завтра мы обязательно сожжем прибор, хотя бы нам пришлось позаимствовать жара в аду у самого сатаны. Выклю­чайте ток.

Домой они возвращались медленно, разбитые тя­желой работой. У порога ее квартиры Андрей остано­вился и крепко пожал руку.

— Спасибо, Марина Николаевна! Без вас я про­возился бы с прибором еще пятьсот лет! — И столько благодарности было в его голосе, что Марина вдруг покраснела и торопливо высвободила руку.

Поднявшись на крыльцо, она остановилась и еще долго следила за его силуэтом, таявшим в темноте с такой поспешностью, словно его смывали с экрана какой-то кислотой.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Оживление Андрея пропало, как только он увидел на террасе Нину и Улыбышева. Судя по всему, между ними царило полное согласие. Лицо Нины было при­ятно оживлено, сквозь смуглоту пробивался слабый румянец. Она улыбалась Борису Михайловичу с лас­ковой признательностью, словно он совершил бог весть какой подвиг, избавив ее от одиночества на этот вечер.

Орленов поздоровался с директором, испытывая досаду оттого, что забыл за работой о его визите, и недоумевая, как Борис Михайлович может навещать его дом после резких столкновений с хозяином.