Электрическое тело пою!

– Фрэнк-парикмахер так сказал, и в самую точку. Вся эта неделя – словно последние дни в школе когда-то давно. Я же помню, как это было, как я боялся, чуть не плакал и клялся себе, что прочувствую каждую минутку, что осталась до выпуска, – ведь один Бог знает, что нас ждет завтра. Безработица. Кризис. Война. А потом пришло это самое завтра, час настал, а я все живой, слава богу, целехонек, все начинается сызнова и, черт меня побери, получается даже, что к лучшему. Так что сегодня и впрямь еще один выпускной вечер. Фрэнк так сказал, и если кто сомневается, только не я…

– Слышишь? – спросила жена немалое время спустя. – Слышишь?..

Там, в ночи, через городок текла река, река металла, – она попритихла, но все равно набегала и убегала, неся с собой древние ароматы приливов и отливов на непроглядных морях нефти. И над кладбищенской их кроватью по потолку мелькали блестящие отсветы, будто кораблики плыли вверх-вниз по течению, и глаза мало-помалу закрылись, и дыхание слилось с размеренным ритмом приливов и отливов… и Чарли с женой заснули.

Когда в комнату проник первый утренний свет, половина кровати оказалась пуста.

Клара села с невольным испугом. Не в привычках Чарли было уходить из дому в такую рань.

Потом ее испугало еще и что-то другое. Она сидела, вслушиваясь и не понимая, что же это вдруг бросило ее в дрожь, но, прежде чем она пришла к определенному выводу, раздались шаги. Она расслышала шаги издали, и немало времени минуло, прежде чем шаги приблизились, поднялись по ступенькам и вошли в дом. И – тишина. Она догадалась, что Чарли немо стоит в гостиной, и спустя две минуты окликнула:

– Чарли! Где ты был?

Он вошел в спальню, освещенную слабыми лучами зари, и сел рядом с ней на кровати, обдумывая ответ: где же он был и что делал.

– Прошел примерно с милю вдоль берега и обратно. В общем, до самых бревен, где начало нового шоссе. Рассудил, что ничего другого не остается, а раз так, надо принять участие…

– Новая дорога открыта?

– Открыта и работает. Разве не замечаешь?

– И правда… – Она вновь тихо приподнялась в постели, склонив голову и прикрыв на мгновение глаза, чтобы лучше слышать. – Так вот оно что! Вот отчего мне не по себе. Старая дорога умерла, действительно умерла…

Они вслушались в тишину за домом: старое шоссе опустело и высохло, как речное дно в разгар лета, – только этому лету не будет конца, оно продлится вечно. За ночь река передвинулась в новые берега, переменила русло. Теперь было слышно лишь, как шумят на ветру деревья, да еще было слышно птиц, затеявших восторженную перекличку перед тем, как солнцу подняться из-за гор..

– Не шевелись!..

Они прислушались снова.

И точно – там вдали, в двухстах пятидесяти, а может, в трехстах ярдах за лугом, ближе к морю, раздавался все тот же знакомый издавна, но теперь приглушенный шум: река переменила русло, но не перестала течь, не перестала струиться – и никогда не перестанет – через привольные земли на север и сквозь приумолкший рассвет на юг. А еще дальше, еще тише – голос настоящей воды, голос моря, которое будто притянуло их родную реку ближе к своему берегу.

Чарли Мур с женой посидели еще минуту-другую не двигаясь, вникая в смутное бормотанье реки, несущейся и несущейся по полям.

– Фред Фергюсон пришел туда еще затемно, – сказал Чарли, и по тону его было ясно, что он уже припоминает Прошлое. – Тьма народу. Чиновники из шоссейного управления и все такое прочее. Как налегли! Фред, так тот сразу подскочил – и за бревно. А я за другой конец. Вместе подняли и потащили с дороги прочь. А потом отступили на обочину. Чтоб не мешать машинам.

Холодный ветер, теплый ветер

Перевод В. Бабенко

– Боже праведный, что это?

– Что – «что»?

– Ты ослеп, парень? Гляди!

И лифтер Гэррити высунулся, чтобы посмотреть, на кого же это пялил глаза носильщик.

А из дублинской рассветной мглы как раз в парадные двери отеля «Ройял Иберниен», шаркая прямо к стойке регистрации, откуда ни возьмись прутиковый мужчина лет сорока, а следом за ним словно всплеск птичьего щебета пять малорослых прутиковых юнцов лет по двадцати. И так все вьются, веют руками вокруг да около, щурят глаза, подмигивают, подмаргивают, губы в ниточку, брови в струночку, тут же хмурятся, тут же сияют, то покраснеют, то побледнеют (или все это разом?). А голоса-то, голоса – божественное пикколо, и флейта, и нежный гобой, – ни ноты фальши, музыка! Шесть монологов, шесть фонтанчиков, и все брызжут, сливаясь вместе, целое облако самосочувствия, щебетанье, чириканье о трудностях путешествия и ретивости климата – этот кордебалет реял, ниспадал, говорливо струился, пышно расцветая одеколонным благоуханием, мимо изумленного носильщика и остолбеневшего лифтера. Грациозно сбившись в кучку, все шестеро замерли у стойки. Погребенный под лавиной музыки, управляющий поднял глаза – аккуратные буковки «О» без всяких зрачков посредине.

– Что это? – прошептал Гэррити. – Что это было?

– Спроси кого-нибудь еще! – ответил носильщик.