Электророман Андрея Платонова. Опыт реконструкции

Между тем известно, что одним лишь усилием мысли не родить изобретение. Как оно возникает, по-прежнему остается для нас загадкой, точно так же, как поэтическое творчество не просматривается до той глубины, где теряется его исток. Зачастую это озарение мысли, никак не связанное с обстановкой и даже с умственной работой, протекающей в данный момент, внезапно охватывает душу как радостная вспышка[15].

Прорыв технической интеллигенции в поле производства культуры с ее претензией на долю «символической власти» разрушил баланс между «l’art pour l’art» и «art social»[16]. Технократические идеалы инженеров возникли поначалу как реакция на тактику сохранения монополии литераторов, продержавшуюся до конца XIX века и выраженную в критике прогресса и даже обострившуюся вследствие Первой мировой войны[17]. Этот латентный антитехницизм культурных элит принес с собой столь же провокативное, сколь и инновативное течение футуризма, которое в странах с сильными остатками устной культуры (Италия, Германия, Россия) привело к мощному идеологическому альянсу космократии авангарда и технократии технической интеллигенции, который закрепился в авторитарных политических режимах[18]. Тогда как в сильнее выраженных письменных культурах – например, во Франции, Англии и Америке – футуризм едва обозначился. Здесь интерес технической интеллигенции, равно как и широкой читательской публики, вызывал жанр научной фантастики (Жюль Верн и Герберт Уэллс), возникший из нарративных структур колониального приключенческого романа. Этот жанр артикулировал ее социальные и культурные требования.

Применительно к России следует упомянуть электротехника Владимира Чиколева (1845–1898), работа которого по институционализации электротехнического образования, как и популяризация электротехники в конце XIX века, породили целое поколение молодых электроинженеров, до революции образовавших ядро социал-демократического подполья, а после революции – ведущую команду ГОЭЛРО. Глеб Кржижановский (1872–1959), Роберт Классон (1868–1926) и Леонид Красин (1870–1926) – вот лишь самые известные и влиятельные представители слоя радикализированных студентов электротехники, рекрутированных в социал-демократическое движение[19]. Научно-популярные электронарративы Владимира Чиколева «Чудеса техники и электричества» (1886) и «Не быль, но и не выдумка. Электрический рассказ» (1895) в истории русской научной фантастики являются своего рода основополагающими текстами[20]. Научно-популярным текстам Чиколева присуще определенное ностальгическое обаяние, хотя им явно не хватает художественных приемов повествования. Они читаются скорее как затянутая реклама внедрения электротехники в русский быт и восторженная апология международного экспертного сообщества электрификаторов.

В отличие от инженеров Чиколева и Циолковского (о влиянии которого на Платонова речь пойдет далее), которые довольно небрежно относились к «литературной» стороне своей научно-популярной прозы, Александр Богданов в своем популярном, хотя и раскритикованном Лениным романе «Красная звезда» (1908) обращается, с одной стороны, к повествовательным образцам утопий Кампанеллы, Мора и Бэкона, а с другой стороны, к повествовательным моделям научной фантастики Герберта Уэллса. Этим романом Богданов наметил базовый нарратив, который с помощью приемов научной фантастики переводит социальную утопию в изображение социалистического общества. Место уэллсовского изобретателя/предпринимателя здесь занимает революционный подпольщик, которого дружелюбно настроенные марсиане забирают на свою планету, на которой рационализм рабочей организации устранил классовые противоречия, а управление находится в руках консорциума ученых. В приквеле «Красной звезды» – романе «Инженер Мэнни» (1913) – Богданов, проникшись ленинской критикой, показал революционную борьбу марсиан, техническое преобразование планеты через «романтический, ницшеански-гениальный образ» инженера и изложил основы своей «Всеобщей науки организации» (тектологии). Вопреки «реалистической» критике Ленина в адрес утопического воображения Богданова его марсианская дилогия служила образцом для формулирования пролеткультовского идеала[21].