Элементарная социология. Введение в историю дисциплины

Вот это нам нужно акцентировать: социальность устроена очень сложно. Если мы сейчас постоянно слышим о необыкновенной важности исследования повседневности, то это надо правильно понимать. Исследование повседневности – словно бы альтернатива старому политическому пониманию общества. Какая может быть повседневность, скажем, у Гоббса или Монтескье? Повседневность обычая, особенность нравов? Да, несомненно. И все-таки социальная мотивация концентрируется самым явственным образом на высших этажах политического устройства, там, где речь идет об устройстве суверенной власти, режима правления. А если мы говорим сегодня о повседневности, то в этом есть не просто наш интерес, не просто продуктивное направление в науке. Здесь еще есть принципиально неполитическое понимание социальности. Не в том смысле, что политики больше нет или она не интересна исследователю, а в том, что выборы или партийная жизнь – сама по себе, а отношения между пациентом и врачом или значение разговоров о погоде в лифте – сами по себе. Повседневность с ее обычным укладом далека от политической солидарности, от задач государства и тому подобное. Мы сейчас не обсуждаем, насколько правильно это понимание. Мы просто констатируем это обстоятельство. А теперь вернемся к Дюркгейму. У него повседневность устроена так, что в ней есть разделение. Общество неполитического рода, общество, в котором нет государства и даже протогосударства, протополитики, где религия присутствует лишь в элементарных формах, не может обойтись без разделения, без того, чтобы все не сводилось к повседневности. Повседневность сама собой не держится, не производит нужного сплочения, не дает того чувства единения и той энергии соучастия, без которой общество распадается. К ней должно быть нечто добавлено сверху, но это «сверху» производится ею самой путем имманентного разделения на себя как единство и себя как наблюдаемое множество событий. Это еще и указание для будущих социологов: устройство социальности имеет несколько измерений, она держится сама собой, но чтобы держаться, она должна быть внутренне разделенной, и сакральное, ее особая часть или сторона, или область, как раз поэтому столь же опасно, сколь и необходимо. То есть общество не было бы обществом, если бы не обнаруживало себя как система разделений и запретов.

Теперь вспомним, что сакральна не материальная вещь, а ее социальный смысл, в то же время смысл должен иметь какое-то внятное материальное выражение или наполнение. Камень, место, животное, мертвое тело, еда, ритуальный предмет. Сакральное должно быть отделено, сепарировано, но как вы отделите смысл? Разве что путем логических операций, но они должны, мы уже знаем это, иметь социальный исток и социальное основание, а также принудительный характер, который рассуждение как таковое обеспечить не может. А вот место огородить или вещь снабдить системой запретов вы можете. Но почему надо запрещать? Ведь по кругу ходим, объяснения же нет? Сакральное должно быть отделено, потому что оно – отдельное, по определению? Нет. Сакральное заразно (контагиозно), оно характеризуется огромной силой, которая может быть и целительной, и опасной. А почему заразно? Потому что сама эта сила неуловимая, блуждающая, переходящая от объекта к объекту, такова ее природа: социальная природа соединенных человеческих сил. Мери Дуглас, о которой я упоминал в предыдущей лекции, в замечательной работе «Чистота и опасность»[107] очень тонко анализирует эту логику Дюркгейма и говорит: ОК. Все хорошо, все правильно. Но есть маленькая неувязка. Магия столь же контагиозна, почему же о ней не говорится? Потому что Дюркгейм разводит магию и религию, лишь последняя носит социально-объединяющий характер. А Дуглас идет дальше по этому пути, ее не устраивает это разделение, потому что она видит общество как более сложно устроенное, так что одни и те же механизмы работают и в отношении религии, и в отношении магии. Книгу Дуглас я вам очень рекомендую: она старается развить самое продуктивное, как ей кажется, у Дюркгейма, отказываясь от взгляда на общество, который она называет «чрезмерно унитарным».

О ритуалах празднования, кроме общих слов, я уже не могу говорить, выпускаю и репрезентативные, коммеморативные ритуалы, главным образом потому, что содержательно там бездна интересного, но логика рассуждений нам уже и так ясна. Есть идентификация с группой, есть сила, исходящая от группы, символизируемой мифическим предком, есть необходимость специально отметить его, вспомнить, совершить предписанные ритуальные движения, испытать солидарность от совместного возбуждения. Но есть ведь не только праздники! Есть еще и траур, горе, оплакивание. Совсем другое дело? Вообще, мы по-русски, скорее всего, не станем использовать одно и то же слово для праздничного пира и поминок, но немцы скажут «Trauerfeier», «праздник печали», а по-английски будет «mourning feast», то есть «траурное пиршество», но это к слову.

В этом месте я обычно цитирую Маяковского.