Элементарные частицы

Фредерику Хубчежаку было двадцать семь лет, когда он, как и сотни исследователей разных стран, впервые ознакомился с работами Джерзински. Он заканчивал докторскую диссертацию по биохимии в Кембридже. Беспокойный ум, неугомонный путаник, он не мог усидеть на месте и к тому моменту уже несколько лет мотался по Европе – его маршрут нетрудно проследить по его поступлениям в университеты Праги, Геттингена, Монпелье и Вены – в поисках, как он выразился сам, “новой парадигмы, но в то же время и чего-то большего: не просто иного взгляда на мир, но и иного способа вписать себя в него”. Во всяком случае, он был первым и в течение долгих лет единственным, кто отстаивал радикальное предложение, сформулированное в работах Джерзински: человечество должно исчезнуть; человечество должно дать начало новому виду, бесполому и бессмертному, преодолевшему индивидуальность, разобщенность и становление. Излишне говорить о том, какую враждебность вызвал такой проект у адептов богооткровенных религий: иудаизм, христианство и ислам, в кои-то веки придя к согласию, дружно предали анафеме его труды, “наносящие серьезный ущерб достоинству человека, состоящему в уникальности его взаимоотношений с Творцом”; одни только буддисты заметили, что, в конце концов, учение Будды изначально основывалось на осознании трех препон – старости, болезни и смерти и что Почитаемый Миром, хотя он и посвятил себя скорее медитации, еще не факт, что отверг бы решение технического порядка. Одним словом, Хубчежаку явно не приходилось рассчитывать на поддержку со стороны основных религий. Удивительно другое – поборники традиционных гуманистических ценностей напрочь отвергли эту идею. Даже если сегодня нам трудно воспринимать такие понятия, как свобода личности, человеческое достоинство и прогресс, не надо забывать, что они занимали центральное место в сознании человеческих особей в эпоху материализма (т. е. в течение нескольких столетий между упадком средневекового христианства и выходом в свет работ Джерзински). Невнятность и произвольный характер этих понятий вполне объясняют тот факт, что они не возымели никакого действенного влияния на общество, поэтому историю человечества с XV по XX век нашей эры можно охарактеризовать как эпоху прогрессирующего упадка и деградации; тем не менее образованные и полуобразованные слои населения, представители которых изо всех сил насаждали эти понятия, так отчаянно за них цеплялись, что несложно понять, почему Фредерику Хубчежаку оказалось так трудно в первые годы заставить услышать себя.

История тех нескольких лет, в течение которых Хубчежак добивался, чтобы его проект, поначалу встреченный с единодушным осуждением и брезгливостью, был все же принят постепенно мировым общественным мнением и, более того, профинансирован ЮНЕСКО, являет нам портрет человека блестящего, пробивного, наделенного одновременно прагматичным и проворным умом – одним словом, портрет небывалого пропагандиста идей. Он сам, конечно, не обладал задатками великого исследователя, зато умел максимально использовать то единодушное уважение, которым пользовались в международном научном сообществе имя и труды Мишеля Джерзински. Складом ума оригинального и глубокого мыслителя он обладал в еще меньшей степени, однако в предисловии и комментариях к “Медитации о сплетениях” и “Клифденским заметкам” он убедительно и точно излагает мысли Джерзински, делая их доступными широкой аудитории. Первая статья Хубчежака “Мишель Джерзински и Копенгагенская интерпретация”, несмотря на название, представляет собой пространное размышление над репликой Парменида: “Одно и то же мысль и то, на что мысль устремляется”. В “Трактате о реальном ограничении”, своей следующей работе, и еще в одной, с лаконичным названием “Реальность”, он предпринимает попытку осуществить любопытный синтез логического позитивизма Венского кружка и религиозного позитивизма Конта, не удержавшись местами от лирических всплесков, о чем свидетельствует этот часто цитируемый отрывок:

Нет никакого “вечного безмолвия бесконечных пространств”[42], ибо на самом деле нет ни безмолвия, ни пространства, ни пустоты. Мир, который мы знаем, мир, который мы создаем, мир человека – круглый, гладкий, однородный и теплый, как женская грудь.