Елена Феррари

Это был тот самый Яков Ганецкий, что совсем недавно посетил Италию и побывал в гостях у Горького, пытаясь (и, видимо, небезуспешно) склонить того к возвращению на родину. Как раз когда Люся Ревзина переходила на работу в Главконцесском — 23 июня 1926 года, ее учитель в очередной раз написал Ганецкому из Сорренто и просил банального — денег: «…занятый работою над романом, я не могу писать больше ничего, и поэтому заработок мой значительно сократился. Работа моя, поглощая все мое время, требует покоя, что недостижимо при постоянной тревожной мысли остаться без денег, прервать работу. Все это заставило меня просить Вас и А. И. Рыкова…

<…> Я повторяю: мне нужно обеспечить себя деньгами на год, чтоб не заботиться о них — и я Вас убедительно прошу помочь мне в этом. Вы знаете, что я не обременяю Сов[етскую] власть личными просьбами. Это случилось впервые. К Вам я обращаюсь не как к „вельможе“, а как к человеку мне симпатичному и уважаемому мною. Будьте добры, Яков Станиславович, помогите мне спокойно работать над книгой, на которую я возлагаю большие надежды и которая, вероятно, будет очень полезна».

Переписка велась через советское консульство в Неаполе и полпредство в Риме, но когда деньги не приходили (а их все не было и не было, и жить «Буревестнику» становилось совершенно невозможно), Горький напрямую телеграфировал Ганецкому в Москву с просьбой ускорить дело, а заодно делился с ним сокровенными мыслями[266]. Яков Станиславович, бывший когда-то «кошельком» не только революции, но и лично Ленина, умел располагать к себе самых опытных, недоверчивых, «прожженных» персонажей. Алексей Максимович, в свою очередь, тоже не считал большевиков совсем чужими и чем дольше жил в отрыве от них, тем больше питал на них надежды, особенно если среди них находились люди близкого ему образа мыслей. Когда-то он сам помогал большевикам добывать деньги и теперь, оказавшись в кризисной ситуации, вполне естественно ожидал, что они помогут ему. Ждал и верил. Ганецкому доверял настолько, что, когда в июле 1926 года внезапно умер Дзержинский, именно Якову Станиславовичу, тоже поляку и революционеру, Горький отправил свое очередное письмо: «Совершенно ошеломлен кончиной Феликса Эдмундовича. Впервые я его видел в [190]9 или [19]10 годах и уже тогда сразу же он вызвал у меня незабываемое впечатление душевной чистоты и твердости. В [19]18—[19]21 годах я узнал его довольно близко, несколько раз беседовал с ним на очень щекотливые темы, часто обременял различными хлопотами… Он заставил меня и любить, и уважать его. И мне так понятно трагическое письмо Екат. Павловны, которая пишет мне о нем: „Нет больше прекрасного человека, бесконечно дорогого каждому, кто знал его“. Очень тревожно мне за всех вас, дорогие товарищи. Живя здесь, лучше понимаешь то, что вы делаете, и глубже ценишь каждого из вас…»

Но Ганецкий и в эту минуту оставался Ганецким — «кошельком», а потому заканчивалось послание ожидаемо: «Ну, уж, кстати, еще о „делах“: тов. Бройдо прислал мне 8 июня 1542 дол. и 28 июля — 1542, значит: 3084. Это меня не устраивает. Деньги уже разошлись на уплату долгов. Я хотел бы устроиться так, чтобы не отвлекаться на посторонние „заработки“ для того, чтобы свободно и без забот работать над романом… Вот почему я и прошу дать мне большую сумму, т[ысяч] семь, что ли в счет тех денег, которые я должен получить в июне [19]27. А то мне приходится „зарабатывать“ для того, чтобы работать… Нет, как неожиданна и несвоевременна и бессмысленна смерть Ф. Э. Чорт знает что!..»[267]

По мнению эмиграции, бывших белых и всех, кто не мог принять советскую власть, Ганецкий Горького тогда «подставил»: 11 августа две главные советские газеты — «Правда» и «Известия» — воспроизвели первую часть этого письма под заголовком: «Максим Горький о тов. Дзержинском». После такого панегирика в честь главы «кровавой Чеки» жить на Западе, как раньше, стало решительно невозможно, и Горькому пришлось энергично «сматывать удочки».