Элеонора Дузе

ональностей. Но у Дузе в каждой роли было место, которое она одна

так играла. И ее нельзя было сравнить с кем бы то ни было. Она ни

на кого не походила. Она всегда была совсем другая. Вот, например,

«Родина» Зудермана. Я видела эту пьесу в Германии четыре раза и

даже с той самой актрисой, которая первая играла Магду, когда

пьесу ставил сам Зудерман. И в Москве я видела «Родину», когда

Магду с громадным успехом играла М. Н. Ермолова. В пьесе есть

место, когда героиня говорит о своем сыне. Дузе произносила по-ита¬

льянски слова «mio bambino», как бы видя его перед собой, как бы

лаская его. Все актрисы, которых я видела (и Ермолова в том числе),

как бы брали ребенка на руки... А мальчику, о котором говорится, в

это время уже двенадцать лет. Такого ведь не возьмешь на руки. И

только одна Дузе мысленно видела его в это время перед собой. Это

большой мальчик, и она прижимала его голову к своей груди и с

гордостью опиралась на своего полувзрослого сына. Изо всех Магд,

и русских и иностранных, она одна действительно видела своего

сына и знала, какой он у нее,—остальные только играли «ремарку»

автора.

Теперь о Норе. Все, кто играл эту роль, танцевали тарантеллу,

которая чрезвычайно сильно и эффектно подчеркивает главное место

роли, а Дузе, итальянка, не танцевала своего родного танца, он ей был

не нужен, так как эта сцена была у нее сделана совсем по-другому.

Она стояла и глядела на мужа страшно расширенными глазами: ах,

вот ты какой человек, говорили эти глаза, вот то «чудо», которого я

так ждала. И когда после этого она отворачивалась и уходила, а муж

ее спрашивал: «Ты куда?», и она отвечала: «Снять свой маскарадный

костюм»,— вы понимали, что «кукольный дом» разбит, его уже боль¬

ше не существует. И не было тут ни споров и никаких разговоров о

том, как это Нора может бросить своих детей й уйти от мужа после

семи лет совместной жизни, после такого, казалось бы, счастливого

брака. Публике было в эту минуту ясно, что это была тяжелая ошиб¬

ка, этот брак, что счастья тут и не было никогда. Так играла Нору

только одна Дузе.

...Дузе было около четырнадцати лет, когда она приехала в Ве¬

рону. Ее день рождения пришелся в воскресенье, и как раз в этот

день ей пришлось играть Джульетту. У нее не было хороших кос¬

тюмов, было только одно очень простое белое платье. Она знала, что

Джульетта отправляется на бал. Как же ей быть? Она пошла на

рынок и купила сколько могла белых роз. Она потом сама расска¬

зывала, что этот день у нее остался навсегда в памяти. Она говорила,

что в этот день она поняла, что такое театр, и полюбила его на всю

жизнь. Ее поразило совпадение: ей в этот день минуло четырнадцать

лет — и Джульетте тоже было четырнадцать лет, и она жила в Веро¬

не. Это совпадение так поразило ее, что она вдруг почувствовала себя

Джульеттой. И когда она шла в театр, вся в мыслях о своей роли, ей

встретились чьи-то похороны. Весь гроб был покрыт белыми розами.

Она вдруг вскрикнула: «Это гроб Джульетты!»—и очень громко и

сильно расплакалась.

На сцену она вышла с розами в руках и при виде Ромео одну ро¬

зу уронила к его ногам... А во время сцены на балконе она оборвала

лепестки нескольких роз и осыпала ими голову Ромео. Все остальные

розы она положила на грудь умершего Ромео.

Так она играла Джульетту, когда ей было всего четырнадцать

лет. А когда я смотрела ее в Москве, ей было уже тридцать лет. Но у

нее была очаровательная деталь, говорившая о том, что шекспиров¬

ской Джульетте всего четырнадцать лет: Дузе в походке своей по¬

казывала, что Джульетта в первый раз надела длинное, со шлейфом

платье. Она оглядывалась радостно на свой шлейф, стараясь идти в

длинном платье так, чтобы оно ей не мешало. Словом, «девочка в

новом платье»—и это она играла прелестно. Потом очень сильно

провела монолог перед отравлением, и это было так сделано, что зри¬

тели начинали бояться за нее, не было бы здесь какого-нибудь обмана

или ошибки со стороны монаха — уж очень она ярко играла эту сце¬

ну, просто страшно становилось...

Внешность Дузе казалась всегда характерной именно для ее се¬

годняшней роли. Она точно гипнотизировала публику своим лицом и

фигурой, от нее нельзя было оторвать глаз, и, самое главное, она

каждый раз казалась совсем иной. И рост ее, на самом деле средний,

казался то высоким, то очень высоким. Это, конечно, зависело, не

от ее туалета, но главным образом — от ее настроения. Про ее наруж¬

ность всегда можно было сказать, что она и «типична» и «оригиналь¬

на». Ее нервное лицо освещалось не снаружи, а изнутри — в этом-то

и была ее особенность и высшая красота. Когда, бывало, опа взвол¬

нуется своей ролыо, каким-нибудь ее моментом, она совершепно

преображалась... На сцене, на глазах у публики, она краснела и блед¬

нела, а ведь это чрезвычайно много значит. У нее всегда все зависе¬

ло от данного настроения. А так, когда ее лицо ничего не выражало,

то это были только более или менее обычные черты лица и ярко вы¬

раженная усталость. Глаза — красивы и очень выразительны. Но ког¬

да где-то там внутри загорался огонек, тогда ее нельзя было узнать:

лицо Дузе становилось неотразимо, оно приковывало к себе в момент