Ели халву, да горько во рту

Георгий Павлович закружил девушку по комнате. Движения сухопарого доктора были гибки и легки, как у юноши, и ему доставляло большое удовольствие танцевать с этой робкой барышней, щёки которой горели, а в глазах читалась радость оттого, что она танцует вальс… Остановившись, Жигамонт сказал:

– Вот, видите, совсем ничего сложного! Жаль, не хватает музыки. Вы бы попросили Володю или Родиона…

– Что вы, доктор! Я боюсь, они засмеют меня!

Жигамонт рассмеялся:

– Ну, хорошо! В таком случае, мы с вами, Машенька, проведём ещё пару таких «глухих» занятий, чтобы вы получили основные навыки, а уж потом попросим кого-нибудь подыграть нам, чтобы не ударить лицом в грязь. Договорились?

Маша счастливо кивнула:

– Спасибо вам, Георгий Павлыч!

В этот момент в гостиную вошёл старший князь Олицкий. Необычайно прямой, вычурно одетый, с высоко поднятой головой, он сделал несколько шагов к доктору Жигамонту и, смерив презрительным взором Машу, обратился к нему:

– Милостивый государь, мне нужно поговорить с вами!

– Я готов, князь, – отозвался Жигамонт.

– Попрошу пройти в мой кабинет.

– Как вам будет угодно.

Владимир Александрович Олицкий был раздражён до крайности. Ему с первого взгляда не понравился московский доктор, которого зачем-то притащила его мачеха. Мачеха! Слово, которое обжигает губы. Его лучше не произносить вовсе. Просто – «жена отца». И как мог отец жениться на этой худородной, самоуверенной бабёнке?! И это после матери! После женщины, которая блистала в Петербурге, жила в Париже и Неаполе, настоящей леди до мозга костей! И после долгих лет вдовства отец (не зря же говорят: седина в бороду…) решил связать себя узами брака с девицей моложе себя на двадцать пять лет, всего несколькими годами старше самого Владимира! Эту женщину он возненавидел сразу, как только она переступила порог их дома. За то, что заняла место матери, за то, что отодвинула его самого на второй план, став для отца самым близким человеком, другом, советником, за то, что смотрела на всех уверенно, и ничем не удавалось поколебать её. Как мог отец жениться на ней?! Неужели мало было ему дворовых девок, городских полусветских дам? Зачем – жена?!

Антон принял мачеху спокойно. Да что с него взять? Пьяница, позорящий имя Олицких. Брата Владимир презирал. Ничтожество! Они никогда не понимали друг друга. Только Боря Каверзин понимал муку Владимира. С Борей они выросли вместе, были, что называется, не разлей вода. На Борю можно было положиться всегда. У него была величайшая добродетель: молчание. Ему можно было доверить любую тайну, не сомневаясь, что она умрёт вместе с ним. Теперь так и случилось… В молодости Владимир любил жить на широкую ногу. Несколько лет он провёл в столице, год путешествовал по Европе, и, если случалось попасть в историю, то Боря с готовностью прикрывал его, улаживал всё. Незаменимый человек! Боре Владимир поручал самые щекотливые поручения, и он исполнял их. Да и как иначе… Ведь чувствовал же этот худородный сын почтмейстера, чем обязан Олицким! Кем бы он был без них! Чувствовал, а потому был предан, как пёс, и это более всего ценил в нём Владимир. Друг равный хорош, но друг-подчинённый, зависимый, гораздо лучше. Его можно не стыдиться. Ему не надо отвечать взаимностью, потому что он уже и так в долгу.

Борис всю жизнь был рядом. Но странно, никогда Владимиру не приходило в голову узнать о его чувствах, мыслях. А Боря ни разу не выказал желания поделиться ими, оставаясь запертым ларчиком, ключ от которого потерян. А ведь были же у него и чувства, и мысли. Только после смерти своего друга Владимир подумал об этом и заметил, что ничего не знал о нём тогда, когда Борис знал все его тайны. А если бы в голову этого друга-раба пришла идея раскрыть их?.. Ведь он же не был рабом. Не был лакеем. Никогда не являлось в нём заискивающего тона. Этот человек знал себе цену. И он мог однажды использовать свои знания. Но теперь не использует. Царствие небесное! Нет худа без добра… Хотя без такого наперсника будет сложно. И непривычно. Теперь все свои заботы придётся решать самому, и не с кем поделиться, посоветоваться. Не с Катериной же! У неё, кажется, совсем нервы расстроены. Как она переживает смерть Бориса… Который день не встаёт…

А тут ещё этот московский доктор – принесла нелёгкая.

Владимир Александрович зашёл вслед за Жигамонтом в свой тёмный, уставленный книгами кабинет, закрыл дверь и, не предлагая гостю сесть, спросил резко:

– Ответьте мне, милостивый государь, только честно: зачем вы приехали сюда?

Доктор поднял на него свои невозмутимые глаза:

– Не понимаю!

– Май гот!¹³ Я спрашиваю, для чего Елизавета Борисовна пригласила вас в наш дом? Только не надо кормить меня вздором о её болезни! Эта женщина переживёт всех нас!

– Простите, князь, но ничего иного я вам сообщить не могу.

Олицкий с трудом сдерживал рвущееся наружу бешенство. Он готов был сорвать его на ком угодно, но доктор, приглашённый мачехой, вызывал у него наибольшую ненависть.