Ели халву, да горько во рту

– Ты, Катя, по своему обыкновению, говоришь чушь. Но пусть так! Пусть я тиранка, пусть я виновата! Так радуйся! Твой сын не подчинился мне и сбежал! – княгиня села на диван и подхватила на руки собачку: – Иди сюда, косолапушка! Хорошенькая моя, прелесть!

– Если с моим сыном что-то случилось, я тебя убью, – вымолвила Екатерина Васильевна.

– Сядьте, пожалуйста, вы слишком утомлены, – обратился к ней доктор Жигамонт и, усадив её, успокаивающе погладил по руке.

– Я не знаю, что мне делать, доктор… Я с ума схожу… Мир рушится!

– Николай Степанович, может быть, вы прервёте ваше глубокомысленное молчание и скажете нам, что вы думаете об исчезновении моего племянника? – обратилась Олицкая к стоявшему у окна Немировскому.

– Охотно, княгиня. Во-первых, я надеюсь, что Владимир жив и уехал по собственной воле. Я осмотрел его комнату, и, судя по всему, молодой человек взял с собой небольшой багаж. И записка…

В гостиную вошёл управляющий Лыняев.

– Я опросил людей. Никто не видел молодого князя со вчерашнего дня-с. Господин Немировский, доктор, хочу поблагодарить вас за жену-с.

– Скажите, Архип Никодимович, вы знали о том, что ваша жена по ночам изображает призрак? – спросил следователь.

– Что вы! Конечно, нет! Я и подумать не мог…

– И у вас нет предположений, откуда бы взяться такой фантазии?

– Никаких-с. Ведь она безумная-с…

– Прости, Лыняев, но после всего этого я не хочу, чтобы твоя жена оставалась в моём доме. Чёрт знает, что придёт ей в голову завтра. Возьмёт и зарежет кого-нибудь! – сказала Олицкая.

– Как вам будет угодно-с, Елизавета Борисовна.

– Архип Никодимович, у кого были ключи от комнаты вашей жены?

– У меня и у моей дочери Дарьи.

– Кто-то мог сделать дубликат?

– Я никогда не оставляю ключей без присмотра-с.

– А ваша дочь?

– Ручаться не могу…

– Значит, дубликат мог быть. Кто, кроме вас и вашей дочери, общался с вашей женой?

– Священник и врач.

– Отец Андроник и доктор Амелин?

– Они-с.

– Лекарства, которые принимала ваша жена, давал ей Амелин?

– Не совсем так-с. Он давал их мне, разумеется, и назначал дозу.

Екатерина Васильевна вдруг резко поднялась и направился к управляющему. Лицо её было бледно, а руки сжаты в кулаки.

– Это ты убил… Ты убил их! Ты! Убийца! – закричала она и, набросившись на Лыняева, расцарапала ему лицо. – Мерзкий шантажист! Мизерабль!²¹

Жигамонт обхватил обезумевшую женщину за талию и с трудом оттащил её от побелевшего управляющего.

– Лыняев, выйди, – коротко бросила Олицкая.

Архип Никодимович, пятясь, ушёл. Жигамонт накапал Екатерине Васильевне успокоительных капель. Когда она немного успокоилась, Немировский спросил:

– Вы ничего не хотите рассказать вам?

– Вам? Расскажу… – тихо ответила Екатерина Васильевна. – Но пусть она уйдёт!

– С удовольствием, – усмехнулась Олицкая. – Довольно я слушала бреда. Не дом, а бедлам!

Когда дверь за княгиней захлопнулась, Николай Степанович взял стул и сел напротив Екатерины Васильевны. Она посмотрела на него запавшими, лихорадочно блестящими глазами и сказала с горечью:

– Бог жесток… Он наказал меня за мой грех… Слишком страшно наказал…

– Я понимаю, вам трудно говорить, – вкрадчиво промолвил Немировский. – Давайте, я буду задавать вопросы, а вы будете отвечать.

– Прежде обещайте мне одну вещь.

– Какую?

– Найдите моего сына.

– Обещаю, Екатерина Васильевна.

– Остальное мне уже неважно… Спрашивайте. Я расскажу вам всё…

– Вы любили Бориса Каверзина?

– Да.

– А он вас?

– И он тоже.

– Вы не смогли выйти за него замуж из-за его происхождения?

– Родители бы не допустили этого брака.

– По их настоянию вы приняли предложение Владимира Олицкого?

– Да. Он никогда не любил меня… В нашу первую ночь он уехал в город, а вернулся лишь через неделю. Ему было всё равно, что со мной, где я… Он жил своей жизнью, в которую не пускал меня, давая понять, что я слишком глупа, чтобы приблизиться к нему. Он презирал меня, а я его… ненавидела. Больше всего на свете…

– А Каверзин вас утешал…

– Он всем казался мрачным, нелюдимым, злым… А у него сердце доброе было. Он всю жизнь страдал. Знал, что имеет такие же права, как Владимир, знал, что он тоже князь Олицкий… Боря носил в себе эту боль, это унижение, и никому не показывал! Вы знаете, каково это – быть непризнанным сыном? Благодарить за подачки, унижаться ежесекундно перед родными братьями и отцом. Быть холопом при собственном отце-князе. Никто не знал, чего это ему стоило. Никто из них не догадывался… У меня не было человека ближе и роднее. И у него тоже. Мы понимали друг друга без слов, потому что нас обоих унижали в этом доме. Все! Мы часто мечтали уехать вместе…

– Ваш муж знал о ваших отношениях?

– Нет, не думаю. Он не интересовался моей жизнью. И ничьей, кроме собственной.

– А Лыняев узнал?

Екатерина Васильевна резко подняла голову, утёрла слёзы и ответила гордо: