Эликсир ненависти

– Друг мой, – перебил его Иль Веккьо, воздетой рукой призывая к молчанию, – нет, нет, вынужден отказать. Ради вашего блага и блага того, от чьего имени вы ко мне пришли, я должен отклонить просьбу. Отдых. Вам необходим отдых. После этого зададите столько вопросов, сколько угодно. Но пока, будь вы даже сам Уитэм, я не могу с вами беседовать. Идемте. – И теперь повел гостя по широкой каменной лестнице, которая, сделав поворот на площадке, завершилась на втором этаже. Здесь старик препроводил Деннисона в большую, залитую солнцем комнату, обставленную, как принято было лет сто назад, с помещенной в алькове кроватью с пологом. Окна открывали великолепный вид на сад, а также на море за ним. Но даже эта мирная обстановка не могла унять взвинченного американца, и он в нетерпении повернулся к старику, а тот с улыбкой произнес:

– Через час вы найдете меня в моем кабинете. Но разве не мудро было бы отложить ваше дело ко мне до завтрашнего утра, каким бы оно ни было? У нас достаточно времени. Спешки нет. Может, завтра?

– Нет! Нет! – поспешил возразить Деннисон. – Я в полном порядке! Не можете ли вы немедленно уделить мне несколько минут? Если…

Иль Веккьо покачал головой.

– Оревуар, – проговорил он и с поклоном удалился.

Деннисон в изумлении наблюдал, как угловатый человек в крестьянском наряде шагает через прихожую. Сабо стучали по плиточному полу. Досадливо нахмурившись, американец вернулся в комнату, затворил дверь и, сплетя руки поверх исхудалых бедер, задержался в глубоком раздумье. По тому, как выступила его нижняя губа и как нахмурилось утомленное поездкой лицо, была очевидна его досада. Наконец, воскликнув: «Ну что же, все карты у него!» Деннисон начал снимать пальто и воротничок, принявшись наконец-то расслабляться после путешествия. «Кто безумен, я или он?»– поразился доктор.

Полчаса спустя более или менее пришедший в себя благодаря прохладной воде, а также вину и фруктам, которые принес ему ломбардец, доктор опять спустился по лестнице. Его донимала непрерывная жажда деятельности. Ее требовали равно лихорадящий разум и тело. Сам он едва ли это осознавал, но две последних недели отняли у него энергию, которой хватило бы на пять лет обычной спокойной жизни. Не зная, куда податься по этому обширному саду, он побрел наугад по некоей широкой дорожке, и та привела его, минуя алоэ, пальмы и тутовые деревья, к увитому лозами бельведеру, угнездившемуся над обрывом на резко выдающемся над морем отроге желто-белого вулканического камня. Доктор созерцал обширнейший морской простор во всем его великолепии не без удовольствия, но весьма равнодушно. Его мысли были сосредоточены на Иль Веккьо и на вопросах, на которые гость надеялся в скором времени получить ответы. И вот он стоял на ступенях бельведера, худощавый, ссутулившийся, погруженный в себя, с признаками надвигающейся старости в каждой своей черте, линии, во всем своем облике.

– Еще полчаса ждать, – простонал он в нетерпении. – Полчаса, меж тем как каждая минута для меня, словно месяц. – И с гневом во взгляде он стал подниматься в бельведер.

Внезапно он остановился и сощурился против сильного света. Ибо в конце этого сооружения он неожиданно заметил кого-то сидящего, полускрытого рябью теней… да, девушку в белом с алым шарфом, небрежно наброшенном на волосы.

– Я… Я прошу прощения, – запнувшись, произнес доктор и приподнял шляпу. – Я не знал, что здесь кто-то есть. Надеюсь, не помешал?

– О, нисколько, – ответила та, дружелюбно улыбнувшись ему. Она говорила по-французски, на языке, который Деннисон основательно знал. – Никто из друзей моего дяди не мог бы мне помешать. Не хотите ли присесть?

Она отложила в сторону пяльцы с вышиванием и, весьма изящно поднявшись, указала ему место на затененной виноградом скамье, огибавшей по краю эту террасу.

– Не позволяйте мне вас беспокоить! – воскликнул доктор, забыв на миг даже свое нетерпение и тревогу в присутствии столь неожиданно явившейся ему красоты. И все еще со шляпой в руке, стоял с мгновение, не зная, удалиться или принять приглашение и остаться здесь ненадолго. Он, казалось, смутно ощущал, насколько не в его пользу разница между молодостью и очарованием этой француженки, возникшей перед ним среди цветов в непрестанном великолепии Ривьеры, и его увяданием, анемией и безобразием. И, тем не менее, он тяжело опустился на скамью.

– А… а тут тепло, – начал он. – Мы, американцы, знаете ли, привыкли к более суровому климату. Более бодрящему, понимаете ли.

Она ничего не отвечала с мгновение, а лишь разглядывала его с растерянной улыбкой. Затем опять села и возобновила свое вышивание.