Эликсир ненависти

С мгновение Деннисон с изумлением глядел на текст заметки. В нескольких параграфах, ярко обведенных синим карандашом, он, казалось, прочел нечто, хотя и не мог бы определить, что именно, куда более глубокое и весомое, чем представлялось на первый взгляд. Сжав кулаки и проронив проклятие, он сбросил журнал со скамьи близ себя, а затем стал расхаживать взад-вперед по террасе. Но вскоре временное беспокойство и бесцельное возбуждение миновали. Очарование пейзажа, мягкий воздух и синие волны, устремляющие свои кремовые гребни в оконца прибоя вдоль основания громадной скалы, вернули его к дремотной лени.

«Что же, — подумал он, вновь раскуривая сигару, — что это значит, в конце концов? Как это касается меня? Пусть они роются, копаются, суются в недостижимое, если им угодно. Мне нет нужды вникать!»

И все же на другое утро его вновь охватила неясная тревога. И, не давая ему покоя, вытолкнула на прогулку. Опять спустившись по склону горы и дойдя до городишки, он ни с того ни с сего остановился перед аптекой и, вняв загадочному чутью, купил фляжку сульфата свинца. В Отель де Англе он написал письмо доктору Пти, расспрашивая об особенностях применения сульфата. Ответ просил прислать в Жетт до востребования, по-французски «пост рестан». Если бы кто спросил его напрямик о смысле таких ходов, вряд ли он мог бы дать вразумительный ответ. Подобно тому, как Орля контролировал мысли и действия героя в новелле Мопассана, нечто, укоренившееся в недрах психики Деннисона, диктовало ему приказы. И он, не понимая, повиновался. Страх? Нет, ибо он ничего теперь не боялся. Недоброе предчувствие? Он ничего теперь не предвкушал, кроме счастья, радости и долгой жизни, такой, о которой кто угодно до него разве что мечтать осмеливался. Что тогда? Он не знал. Он повиновался. «Я, считай, дурака валяю», — насмехался он над собой, поджав губу, на обратном пути в гору. «Только дурак так себя ведет. Какие у меня основания? Никаких. Алкагест, это совершеннейшее средство, не может иметь ничего общего с такими грубыми материальными агентами, как радий. У Алкагеста может иметься свойство приводить органическую жизнь к ее пику, к совершенному развитию, а затем поддерживать. Как долго? Бог знает. Может, и бесконечно. Много лет, в любом случае. Так почему я встревожен?»

И ругая себя за туманные подозрения, он двинулся по аллее Шато д'Ё Парк, и далее попал на крутую, мощеную булыжником дорожку, зигзагами взбиравшуюся на холм меж приземистых каменных домиков. Двадцать минут спустя он дошел до ворот в стене, позвонил и был впущен ломбардцем. На широкой аллее он заметил свежие колеи. И в мозгу ярко вспыхнуло: «Стасия опять дома!» Чуть побледнев, он остановился. И воззрился на ломбардца с заколотившимся сердцем.

— Э… кто-то приехал? — с запинкой спросил он.

— Да, месье.

— Кто?

— Месье нужно только посмотреть, — ответил этот угрюмый малый, кивнув в сторону лужайки перед домом.

Деннисон, необычайно взволнованный, слишком на взводе, чтобы испытать досаду от бурчания несловоохотливого ломбардца, поспешил вперед. Он торопливо прошагал вдоль длинной стены здания, мимо клумб с тюльпанами и пламенеющими маками, обогнул угол, запыхавшись от переполнявших его чувств.

— О, Небеса! — воскликнул он и остановился, как вкопанный. Стасия и впрямь была здесь. На лужайке под раскидистой липой был выставлен столик с белоснежной скатертью для завтрака на свежем воздухе. С одной стороны сидел Иль Веккьо, с другой его племянница. Сперва у Деннисона возникло только впечатление массы темно-русых волос, крутыми завитками сбегающих по шее, белого платья с коротким рукавом, движения золотого света и пурпурных теней в тревожимой ветром кроне над головой. Картина, безусловно, прекрасная, показалась ему в силу крайнего возбуждения миражом, грезой, явлением слишком хрупким, чтобы к нему приближаться, а не то как бы оно не растаяло и не пропало. Но, мало-помалу приближаясь, он убедился, что это явь. Плоды, хлеб и вино на столе, высокий серебряный кофейник, испускающий аромат, белый завиток несоленого масла и медовые соты, все это свидетельствовало о материальности видения.

Стасия и ее дядя поднялись, приветствуя его.