Эликсиры дьявола

Увидев меня, чудовище это принялось завывать самым ужасным образом. Это было такое зрелище, которое могло смутить даже самого храброго человека. Мне показалось, что я и в самом деле вижу перед собою сатану. Я чувствовал, что у меня на лбу выступил от страха холодный пот. Я начал, однако, громким голосом читать молитву, и она меня ободрила. Каждый раз, когда я во время молитвы упоминал имя Христа-Спасителя, чудовище начинало реветь от бешенства и, наконец, разразилось жесточайшими богохульными проклятиями. Я крикнул ему тогда: «Замолчи, презренный негодяй! Не смей продолжать таких богохульных речей и сдавайся в плен, а не то я застрелю тебя тут же на месте!» Загадочное существо оказалось тогда обыкновенным человеком, который принялся хныкать, бросился на землю и просил пощады. Тем временем подошли мои егеря. Мы схватили бродягу и отвели его домой, где я запер его в тюремную камеру, находящуюся у нас в башне. На следующее утро я хотел донести обо всем начальству. Очутившись в тюрьме, бродяга впал сперва в бесчувственное состояние. Навестив его на следующее утро, я увидал, что он сидит на соломенном матраце и горько плачет. Бросившись мне в ноги, он просил, чтобы я пожалел его, и рассказал, что он уже несколько недель жил в лесу, питаясь травой, лесными плодами и ягодами. Он называл себя капуцином. Монастырь, из тюрьмы которого он бежал, когда его засадили туда вследствие помешательства, находится за несколько сот верст отсюда. Бедняга был в самом деле в таком печальном состоянии, что мне стало жаль его. Я приказал накормить его и даже присылал ему каждый день по стакану вина для подкрепления сил. После этого он почувствовал себя значительно лучше и обратился ко мне с настоятельной просьбой продержать его еще несколько дней и снабдить новой рясой. Тогда он сам вернется в монастырь. Я выполнил его желание, после чего сумасшествие как будто начало у него проходить. По крайней мере припадки становились реже и проявлялись уже с меньшей силой. Во время припадков он часто говорил самые возмутительные вещи, но стоило мне только на него прикрикнуть и пригрозить ему смертью, чтобы состояние неистового возбуждения тотчас же сменилось самым униженным раскаянием. Он принимался тогда нещадно себя бичевать, призывать Бога и святых, умоляя, чтобы они освободили его от адской муки. Казалось, будто он считал себя тогда за святого Антония. А во время припадков бешенства он воображал себя владетельным графом и объявлял, что, как только прибудет сюда его свита, нас всех немедленно же предадут жестокой казни. Во время светлых промежутков этот несчастный просил меня не прогонять его и уверял, что может исцелиться, только оставаясь у меня. Один раз был у него за все это время особенно сильный припадок, именно после того, как владетельный герцог охотился в здешнем лесу и переночевал у меня. Увидев герцога и его блестящую свиту, монах совершенно переменился. Он стал после этого сердитым, угрюмым и необщительным, поспешно удалялся, когда мы начинали молиться, вздрагивал, услышав какое-нибудь набожное слово, и бросал на мою дочь Анну такие взгляды, что я решил во избежание неприятностей отослать его в сумасшедший дом, имеющийся в герцогской резиденции. В ночь перед тем как я собрался его отвезти, меня разбудил раздавшийся в коридоре пронзительный крик. Соскочив с постели, я поспешно побежал с зажженной свечой в комнату, где спали мои дочери. Оказалось, что монаху каким-то образом удалось выбраться из башни, куда я запирал его каждую ночь. Увлекаемый скотской похотью, он бросился в комнату моих дочерей и сильным толчком выломал дверь. По счастливому случаю, Франц, которого томила жажда, вышел как раз в это время из комнаты, где спали егеря, на кухню за водою и услышал, что монах взбирается по черной лестнице наверх. Он побежал за сумасшедшим и схватил его сзади в то самое мгновенье, когда этот безумец выломал дверь. Юноша оказался, однако, не в силах сдержать бесноватого. Между ними завязалась в дверях ожесточенная борьба, разбудившая обеих моих дочерей, которые и принялись страшно кричать. Я прибежал как раз в ту минуту, когда монах, повалив Франца на пол, схватил его за горло с намерением задушить. Я в свою очередь вцепился в монаха и оторвал его от Франца. Вдруг в руке у сумасшедшего сверкнул неизвестно откуда взявшийся нож. Он собирался нанести мне удар в самое сердце, но Франц, успевший тем временем оправиться, схватил его за руку. Меня самого Бог не обидел силой, а потому мне скоро удалось притиснуть безумца к стене так крепко, что у него перехватило дыхание. Разбуженные шумом егеря прибежали к нам на помощь. Общими силами мы связали монаха и отвели его обратно в башню. Я захватил с собою арапник и в предостережение от дальнейших подобных искушений отвесил сумасшедшему несколько горячих ударов, приговаривая: «Ах ты, негодяй! Этого еще мало тебе в наказание за попытку обесчестить мою дочь и убить меня самого. Тебя следовало бы за это повесить как собаку!» Монах все время жалобно стонал, а когда я пригрозил ему повешением, он просто взвыл от ужаса. Страх смерти совершенно его парализовал. На другое Утро невозможно было увезти его. Он лежал пластом, словно мертвый, так что даже и я почувствовал к нему сострадание. Я велел приготовить монаху постель в более приличной комнате. Моя старушка принялась за ним ухаживать, сварила ему хороший бульон и начала лечить целебными средствами, имевшимися в нашей домашней аптеке. У жены — благочестивая привычка петь, когда она остается одна, священные гимны. Она чувствует себя, впрочем, еще лучше, слушая, как поет эти гимны Анна. Обе они попеременно пели такие гимны у постели больного. Он часто принимался тогда вздыхать, грустно поглядывая на обеих своих сиделок. Нередко при этом по щекам у него текли слезы. Иногда он пытался шевельнуть рукою и пальцами, словно стараясь перекреститься, но это ему не удавалось. Каждый раз рука его бессильно падала на постель. Иногда из груди его вырывались тихие звуки, как будто свидетельствовавшие, что он хотел бы тоже вторить священному гимну. Наконец он стал поправляться и тогда начал часто креститься, как это делают католические монахи, и шепотом читать молитвы. Совершенно неожиданно он принялся однажды петь священные гимны на латинском языке. Мои жена и дочь не понимают ни слова по латыни, но тем не менее дивная, божественная мелодия этих гимнов трогала их до глубины души. Они не находили слов, чтобы выразить, как благотворно влияет на них набожное настроение больного монаха. Он затем настолько оправился, что мог вставать с постели и бродить по дому, но его внешний вид и все внутреннее существо радикально переменились. Глаза, в которых перед тем горел зловещий огонь, стали теперь кроткими и ласковыми. Он ходил медленно и смиренно, складывал по-монашески руки на груди, и все следы помешательства исчезли. Он питался хлебом, водой и овощами. Редко удавалось мне уговорить выздоравливавшего монаха, чтобы он отобедал за одним столом с нами, принял участие в общей трапезе и выпил небольшой стакан вина. В таких случаях он всегда читал предобеденную молитву и развлекал нас за столом остроумной беседой. Он часто прогуливался один в лесу. Встретившись как-то раз с ним в лесу, я совершенно неумышленно спросил, скоро ли он рассчитывает вернуться в монастырь. Он схватил меня за руку и сказал: «Друг мой, я обязан тебе спасением моей души. Ты избавил меня от вечной погибели. Я не могу пока с тобой расстаться, а потому позволь мне погостить еще у тебя. Ты видишь во мне человека, несчастнее которого трудно себе представить. Я поддался искушению и подпал под власть сатаны, я бы непременно погиб, если б святой Антоний, к которому я прибегал с сокрушенным сердцем в самые страшные минуты моей жизни, не привел меня каким-то чудом в этот лес во время моего помешательства». Помолчав немного, монах продолжал: «Вы нашли меня здесь в совершенно одичавшем состоянии и, без сомнения, до сих пор еще не подозреваете, что я был когда-то богато одаренным от природы юношей, которого привела в монастырь единственно лишь искренняя любовь к уединению и научным занятиям. Монашествующая братия очень меня любила, и я вел в монастыре настолько жизнерадостное существование, насколько оно вообще там возможно. Благочестивое и скромное поведение выдвинуло меня из среды остальной братии, так что меня стали прочить в игумены. Как раз в это время случилось, что один из нашей братии, возвращаясь из дальнего странствования, привез с собою в монастырь частицы мощей святых угодников и разные иные реликвии, приобретенные им дорогой. В числе их находилась закупоренная бутылка, отобранная будто бы святым Антонием у дьявола, сохранявшего в ней таинственный пагубный эликсир, с помощью которого он рассчитывал уловлять людей в свои сети. Эта реликвия тщательно хранилась у нас в ризнице к великому моему соблазну, так как я находил, что ее не следовало бы держать в одном хранилище с мощами и прочей святыней. Мне казалось, что всего уместнее было бы торжественно уничтожить этот мерзостный сатанинский напиток. Одновременно с этим меня охватило, однако, стремление исследовать, что это за напиток. Мне удалось унести бутылку из ризницы. Я ее откупорил и нашел там чрезвычайно ароматичный сладкий и крепкий ликер, который я и выпил весь до последней капли. Не могу выразить словами, как изменилось после того все мое душевное настроение. Меня начала томить жажда мирских удовольствий. Порок, являясь передо мною в самых чарующих видах, представлялся мне высшим наслаждением жизни. Короче сказать, монашеское мое существование стало целым рядом позорнейших преступлений. С истинно дьявольской хитростью я пытался скрыть свои проделки, но под конец они были разоблачены, и настоятель приговорил меня к вечному заточению в монастырской тюрьме. Просидев несколько недель в сырой и мрачной тюремной келье, я проклял не только себя и свою жизнь, но также и всех других. Тогда предстал передо мною в красноватом сиянии, исходившем от раскаленного железа, сам сатана. Он объявил, что освободит меня, если я соглашусь поступить к нему навеки в кабалу и совершенно отвергнуться от Бога. С воплем бросился я перед ним на колени и воскликнул: «Я не служу Богу и не намерен Ему служить. Ты — мой владыка, и от твоего сияния загорается у меня в душе радость жизни!» Тотчас же в воздухе пронеслось веяние, словно от бурного ветра. Стены задрожали, как при землетрясении. Резкий пронзительный звук пронесся по тюремной келье, железные решетки окна разрушились, и какая-то невидимая сила вынесла меня сквозь окно на монастырский двор. На небе ярко сияла полная луна, освещавшая своими лучами статую святого Антония посреди двора, у фонтана. Невыразимый ужас охватил мое сердце. С искренним сокрушением и раскаянием я пал ниц перед святым угодником, отрекся от сатаны и молил о пощаде. В это мгновенье все небо заволокло черными тучами. Ураган пронесся надо мною. Я лишился чувств, и некоторая тень сознания вернулась ко мне только здесь, в лесу, где я блуждал, теряя рассудок от голода и отчаяния. Вы спасли меня из этого ужасного состояния». Рассказ монаха произвел на меня такое глубокое впечатление, что я даже и по прошествии нескольких лет буду, кажется, в состоянии повторить его от слова до слова. С тех пор монах вел себя до такой степени благочестиво, что мы все его полюбили. Тем непонятнее для меня представляется припадок сумасшествия, случившийся у него столь неожиданно прошлой ночью.