Эликсиры дьявола

Эвсон в ответ на это поклялся, что если кто-нибудь вздумает идти теперь домой, то непременно сломит себе шею. Не обращая внимания на этот протест, слуга схватил доктора под одну руку, а старосту, все еще горевавшего о безвременной кончине принца Евгения, под другую и повлек их с собою по улице к зданию, где помешались местные власти. Мы с хозяином в свою очередь с трудом водворили расходившегося Эвсона в его комнату, где он добрую половину ночи упражнялся после того на флейте, не давая мне сомкнуть глаз, так что я выспался лишь на другой день в коляске, где и отдохнул от этой сумасбродной вечеринки в сельской гостинице.

Рассказ лейб-медика многократно прерывался смехом, более громким, чем это обыкновенно принято в придворных кружках. Герцог находил рассказ, по-видимому, очень забавным, но тем не менее заметил своему врачу:

— Вы отодвинули в этой картине одну фигуру, а именно свою собственную, слишком уж на задний план. Ручаюсь, что ваш, по временам довольно едкий, юмор не раз подстрекал сумасброда Эвсона и патетического доктора к самым диковинным выходкам. Без сомнения, вы сами играли роль возбуждающего элемента, которую приписываете в своем рассказе слезоточивому старосте.

— Смею уверить, — возразил лейб-медик, — что этот клуб трех сумасбродов представляет сам в себе такое законченное целое, что постороннее вмешательство неизбежно произвело бы там диссонанс. Оставаясь при музыкальном сравнении, я позволю себе объявить Эвсона, Грина и сельского старосту созвучным аккордом из трех различных, но гармонирующих вместе тонов. Трактирный хозяин, присоединявшийся иногда к этому аккорду, играл как бы роль септимы.

В подобных разговорах проходил у нас вечер до тех пор, пока не наступал для герцогской фамилии обычный час удалиться в свои опочивальни. Все наше общество расходилось тогда по домам в самом хорошем настроении. Вращаясь в новом для меня мире, я чувствовал себя веселым и жизнерадостным. Чем больше я свыкался с приятной мирной жизнью в резиденции и при дворе, чем больше заслуживал одобрения среди тех, с кем я встречался, тем меньше помышлял я о своем прошлом, а также и о возможности перемены в нынешнем моем положении. Герцог питал ко мне, по-видимому, особое благоволение, и, судя по некоторым намекам, сделанным вскользь, можно было заключить, что он желает назначить меня на какой-либо пост при своей особе. Надо сознаться, правда, что однообразная шаблонная манера научной и художественной деятельности, исходя из герцогского двора, распространялась на всю резиденцию и способна была сделать жизнь там под конец невыносимой умному человеку, привыкшему к неограниченной свободе мышления. Мне приходилось часто испытывать гнет односторонности герцогского двора, но в таких случаях привычка к определенным формам, в которые выливалась внешняя жизнь, оказывала мне большую услугу. В данном случае мне помогала моя прошлая жизнь в монастыре.

Несмотря на то что герцог всячески старался выдвинуть меня и что я сам желал обратить на себя внимание герцогини, она относилась ко мне холодно и сдержанно. Казалось даже, что мое присутствие вызывает в ней какую-то странную тревогу. С трудом удавалось ей преодолевать себя настолько, чтоб обратиться ко мне с несколькими приветливыми словами. Среди придворных я был гораздо счастливее. Моя наружность производила на них, по-видимому, благоприятное впечатление. Вращаясь в их кругу, я скоро усвоил своеобразную форму великосветского обращения, называемого галантностью. Я уяснил себе, что ее суть исчерпывается перенесением в область разговора внешней физической гибкости, благодаря которой человек во всех своих позах и движениях оказывается на своем месте. Галантность — это драгоценный дар говорить многозначительными словами о чем-то, не имеющем ни малейшего внутреннего содержания, и таким образом возбуждать у женщин особое приятное настроение, сущности которого они, по собственному их сознанию, не могут точно определить. Из сказанного вытекает, что такая высшая истинная галантность не может проявляться в грубой лести, хотя, с другой стороны, в интересной болтовне, звучащей словно гимн обожаемой особе, необходимо выяснять этой особе ее сущность, чтобы она с удовольствием созерцала себя в отражении высшего «я». Кто мог бы узнать тогда во мне монаха? Единственным опасным для меня местом оказывалась, быть может, церковь, где мне все еще было трудно молиться не по-монашески, воздерживаясь от приобретенных долгой привычкой размера и такта молитвенных движений.

Лейб-медик герцога один только не усвоил себе отпечатка, приобретенного всеми остальными приближенными герцога, напоминавшими собою монеты одинаковой чеканки. Это влекло меня к нему, да и он в свою очередь питал ко мне привязанность, зная, что я в первое время находился в оппозиции и что откровенно выраженные мною взгляды действовали на герцога, очень чуткого к смело выраженной правде, и изгнали сразу из дворца пагубную игру в банк.