Елисейские Поля

— Вот. — Человек в шоферском пальто выхватил из кармана и бросил на стол карт-дʼидантите. — Возьмите. Потом пришлете.

Бородатый человек повертел карту в руках.

— Mihailoff, — прочел он, — Nicolas. А ты не врешь, Михайлов? Как вы думаете, — обратился он к приличному господину, — не врет?

Тот оживился:

— Нет, нет, по лицу видно, что правда.

— Ну что ж, твое счастье. Давай адрес, — бородатый человек вынул бумажник, — а семьсот пятьдесят не довольно?

— Тысячу. И скорее, мне некогда. Да что тут с вами торговаться? — Михайлов сделал шаг к выходу. — Прощайте.

— Подожди, подожди, — испугался бородатый человек. — Ишь, какой быстрый. Вот деньги. Получай. Давай адрес и карту свою забирай.

Михайлов протянул ему клочок бумаги: «M-me Joséphine, F-rg St. Honoré»[46], схватил деньги не считая и выбежал из ресторана.

Дама шла уже далеко впереди, легко и уверенно ставя маленькие ноги в коричневых стоптанных туфлях. Ее угловатые плечи резко обозначились под узким черным платьем. Михайлов догнал ее. Она безучастно и растерянно смотрела перед собой, по щекам ее текли слезы. Он удивился, что она плачет, — так не шли слезы к ее веселой легкой походке.

— Послушайте. — Он остановился, задыхаясь от бега и жалости к ней. — Не плачьте, ради бога, не плачьте…

— Что? Что вам надо? — не поворачивая головы, раздраженно проговорила она. — Как не стыдно приставать? Еще к русской…

— Нет, нет. — Он шел теперь рядом с ней, стараясь заглянуть ей в лицо. — Я не пристаю к вам, нет. Ах, не плачьте, пожалуйста. Я помогу вам…

— Поможете? — переспросила она. — Вы не можете мне помочь.

— Нет, могу. Только не плачьте. — Он наклонился к ней. — Жозетта… Жозетта де Ришвиль…

Она быстро взглянула на него:

— Ну и?

— Я знаю ее адрес.

— Ее адрес?

Она остановилась и схватила его за руку:

— Вы знаете ее адрес? Тогда идемте, идемте к ней, сейчас же.

— Это тут, совсем близко, — обрадовался он. — На St. Honoré.

Но она покачала головой и взглянула на свои нитяные заштопанные перчатки.

— Нет. Я не могу идти. Я не могу показаться ей в таком виде. И шляпа как воронье гнездо. Я умру со стыда. Дайте мне адрес.

— Это ничего не значит, — заторопился он. — Перчатки можно купить, и шляпу, и всё. У меня есть деньги. Вот! — Он вытащил из кармана только что полученную тысячу франков. — Мы поедем, купим. Зачем откладывать.

Он остановил такси. Она, как будто не понимая, села в него. Она больше не плакала. Она глядела прямо перед собой, о чем-то думая.

— Как ваше имя-отчество? — спросил он робко.

— Татьяна Александровна.

— Я вам друг, Татьяна Александровна.

Она ничего не ответила, не удивилась. Он все еще держал ее руку в своей.

— Жозетта де Ришвиль, — начал он.

— Ах, не произносите этого имени, — крикнула она, вырывая руку. — Я ее ненавижу, ненавижу!

Подбородок ее задрожал, и слезы снова побежали по ее щекам.

— Простите, простите, — взволновался он. — Я не знал… Если бы я знал… Простите…

— Это ничего. Ничего. Уже прошло.

Она вытерла глаза платком и постаралась улыбнуться. Улыбка вышла жалкой и растерянной. Но все-таки это была ее первая улыбка.

— Ах, как он медленно едет. — Она нетерпеливо постучала ногой. — Мы бы скорей дошли.

— Теперь уже скоро, сейчас, — успокаивал он.

— Конечно, я его любила… Или нет, не любила… Даже не знала, что такое любовь, — заговорила она быстро и отрывисто. — Я была обыкновенной женой. Но я была счастлива. — Она остановилась. — Ах, я так бессвязно рассказываю, вы ничего не поймете. Двенадцатого ноября, во вторник, да, во вторник, я помню, мы поехали в «Аквариум». Сергей не хотел, но я упросила его. Мне хотелось посмотреть эту, — (лицо ее стало холодным и злым), — вы знаете кого. Про нее тогда много говорили. Но мне она не понравилась. Она была худая, с громадными перьями на голове и так глупо кривлялась. Я засмеялась: «Вот так урод». И он кивнул. Только он очень пристально смотрел на нее, и, когда ей подали корзину сирени и она послала поцелуй кому-то, он недовольно поморщился… А я смеялась… Мне было весело… Я еще ничего не знала. Ах, я была такая дура…

Михайлов сидел наклонившись, глядя снизу вверх в ее блестящие сумрачные глаза.

— Уже на следующий день это началось, — продолжала она так же быстро. — Но я еще долго не замечала, не верила. Главное — обида. Как больно. Ужасно. Я даже не думала, что я такая гордая. Потом он сказал, что жить со мной больше не может, холодно сказал, даже прощения не просил и уехал. И только тогда я узнала, что такое любовь. Я часами ждала у его подъезда. А он выйдет, поклонится насмешливо, сядет в сани и громко кучеру ее адрес крикнет… Добрый он и слабый человек был. Откуда у него эта злость взялась? Верно, от нее… Потом одиночество, большевики, голод, Константинополь… Сколько лет его не видела. Жив ли он? У нее хочу узнать. Сама к ней поеду. И еще перчатки за ваш счет куплю. Вы не удивляйтесь. Мне давно все безразлично. Вам смешно?..

— Ах нет. Ведь это теперь и мое горе, — сказал он, краснея.

Она подняла брови:

— Вам-то что?

Автомобиль остановился перед магазином.

Покупали лихорадочно и быстро.