Елисейские Поля

…Предо мной до сих пор

Институтское платье
И сияющий взор.

Бунин

В первую же зиму по окончании института Манечка Литвинова вышла замуж за monsieur Дюкло. Манечка была сирота и воспитывалась на средства тетки. Тетка привозила ей конфеты на прием. Манечка грациозно приседала:

— Вы ангел, ma tante. Мерси.

Жизнь на воле была прелестная, розовая и пустая. Тетка — ангел, Павловск — рай.

И когда однажды утром тетка вошла в ее белую комнату с портретами институтских подруг по стенам и, потрепав ее по щечке, проговорила:

— Вот что, душа моя. Я нашла тебе мужа, француза, богатого. Собственный дом в Париже иметь будешь. Что, довольна?

Манечка присела так же грациозно:

— Вы ангел, ma tante. Мерси.

Свадьба состоялась через месяц. Мсье Дюкло было пятьдесят лет, Манечке семнадцать. В Россию он приезжал по делам всего на шесть недель. Он увидел Манечку на балете и влюбился.

Манечка была горда. Все подруги завидовали ей. Выйти замуж за француза, жить в Париже….

«Собственный дом» оказался огромным, серым и мрачным.

Дюкло был незлым человеком. После завтрака он пускал сигарный дым ей в лицо. Манечка сгибала шейку и кашляла, стараясь все-таки улыбаться. Ведь муж шутил с ней.

— У-у, моя дикарочка, — говорил он, целуя ее в затылок.

Манечка очень быстро изучила правила приличия — они были здесь совсем другие, чем в Петербурге, — и сумела заставить уважать себя жильцов, консьержку и даже булочника с угла.

По воскресеньям они с мужем гуляли в Булонском лесу, по четвергам к ним собирались гости. Всегда одни и те же: фабрикант Рафф с женой, длинный и худой адвокат и богатый виноторговец Ланэ. К нему Дюкло относился с особым уважением.

Мужчины играли в карты. Дамы беседовали о хозяйстве, о прислугах, о туалетах. Мадам Рафф осуждала эксцентричные моды и безумные траты.

— Берите пример с меня, — советовала она Манечке. — Главное, умело организовать свой гардероб…

Изредка Дюкло водил жену в театр, в Comédie Française.

— Нет, все-таки, — говорил он полгода спустя, — я не уверен, что поступил бы так же на месте Родриго.

Так жила Манечка, без огорчений, без радостей, спокойно, уютно. Годы проходили пустые, одинаковые, легко и просто, и ей казалось, что они стопкой ложатся друг на друга, так же аккуратно, как белье в ее зеркальном шкафу.

Так жила Манечка. Впрочем, теперь она уже не была Манечкой, а мадам Гастон Дюкло. В Россию она больше не возвращалась и даже думать стала по-французски.

Она жила безвыездно в Париже. Нет, не в Париже, а в картье Europe, где стоял их огромный «собственный дом».

Началась русская революция, мсье Дюкло возмущался.

— Это предательство, — говорил он, накладывая себе на тарелку жиго. — Это предательство. Они наши союзники. Они должны воевать до конца.

— А затем, — подхватывал мсье Ланэ сердито, глядя на мадам Дюкло, — русские бумаги. Заплатят ли они вам?..

Мадам Дюкло виновато улыбалась и успокаивала:

— Они заплатят. Непременно заплатят….

Случилось это так.

В одно февральское утро они, как всегда, проснулись рядом в широкой медной кровати. Было воскресенье. И, как всегда в воскресенье, одеваться не спешили, а, сонно потягиваясь, переговаривались о предстоящих удовольствиях.

— На завтрак будет утка с каштанами и ананасный крем.

— И потом пойдем в Булонский лес. И вечером в кинематограф.

Мсье Дюкло обнял жену за плечи:

— Ты довольна, моя дикарочка?

— Только бы не было дождя.

Она встала, отдернула шелковые шторы, открыла ставни. За окном голубело небо.

Она улыбнулась и пошла в ванную.

— Вели почистить мой новый костюм, — крикнул он ей вдогонку.

Она долго и основательно мылась, потом в кухне сама поставила на серебряный поднос хрустальную вазочку с печеньем и большие дымящиеся чашки шоколада. У них было три прислуги, но по воскресеньям она всегда сама носила мужу завтрак.

Она толкнула дверь в спальню.

— Знаешь, Гастон, мы сегодня… — И не кончила.

Мсье Дюкло лежал поперек кровати. Лицо было синее и перекошенное. Одна рука вцепилась в одеяло. Худые волосатые ноги свесились с кровати.

Мадам Дюкло уронила поднос. «Шоколадные пятна не выходят», — мелькнуло в голове. Но она даже не взглянула на розовый бобрик, она открыла рот и крикнула: «Гастон!»

Крикнула так громко, что крик услышали этажом ниже, в квартире доктора. И когда через минуту перепуганная горничная выбежала за помощью на лестницу, сам доктор уже поднимался к домовладельцу узнать, не случилось ли у него несчастья.

Мадам Дюкло была прекрасной женой и хозяйкой. После смерти мсье Дюкло она стала еще и образцовой вдовой. С этим соглашались все в картье.

Она не снимала траурного вуаля, носила только черные платья, почти нигде не бывала. В квартире все осталось как при покойном Дюкло. Она сама убирала его письменный стол. В спальне все еще висел его пестрый халат, его ярко-желтые утренние туфли стояли у кровати. И всюду висели его портреты в креповых рамках.

Мадам Дюкло как будто даже гордилась своим вдовством. Движения ее стали медленнее. Лицо ее было печально. Она почти никогда не улыбалась.