Елисейские Поля

— Убить ее, убить, — прошептал он, чувствуя, что от одного воспоминания о ней сердце его уже начинает дрожать знакомой рабской дрожью. — Розина, — прошептал он и сморщился от боли, страсти и отвращения. — Розина — и имя такое же, как ее духи, приторно-сладкое и противное. Какая гадость!

И он с омерзением плюнул на дорогу.

Что же делать? Продать ферму? Уехать. Нет, он не может жить без нее, без Розины.

Что же тогда? Жить среди позора и гнусности. С каждым днем все больше запускать дела — до хозяйства ли ему теперь, — ревновать ее к мужикам, к своим собственным работникам, становиться с ними в очередь перед ее дверью? Пока все не пойдет прахом, пока ферму не продадут с молотка, пока сам он не повесится.

В памяти вдруг, как из тумана, выплыло бледное, почти белое лицо государя с широко открытыми, голубыми, пустыми, страшными глазами. Лицо государя, каким он видел его после отреченья в Ставке.

— Господи! — простонал Таубе. — Почему, почему я не умер тогда? Почему меня не расстреляли?

Между деревьев показались крыши, высокая колокольня церкви и у самого входа в деревню черный крест, весь обвешанный венками увядших цветов, — недавно поставленный памятник павшим на войне.

Таубе вышел на маленькую деревенскую площадь и остановился.

Площадь была совсем пуста. И дома вокруг казались пустыми. Только в бакалейной лавке с вывеской «Epicerie Parisienne mademoiselle Mariage»[52], в окне, заставленном банками с леденцами, мелькала голова самой mademoiselle Марьяж.

Но Таубе не видел ее. Он смотрел на угловой низкий домик с квадратными окнами и зелеными ставнями.

«Не пойду, — подумал он. — В четыре придут насчет молотилки. Надо сейчас же вернуться, а то опоздаю».

Но рука его уже толкнула калитку. И вдруг сзади раздался хриплый, протяжный, тревожный звонок.

Таубе испуганно обернулся и увидел, как женщина с мешком открыла дверь в лавку.

Он ясно видел ее и понимал, что звонок звонит оттого, что дверь отворена. Но от звука этого протяжного, тревожного звонка стало холодно в крови.

Будто звонок доносился к нему не из лавки mademoiselle Марьяж, а из таинственного, невидимого мира. Будто из того мира хрипло, тревожно и предостерегающе звонили ему.

«Предостережение», — смутно подумал он и вошел на крыльцо.

А звонок все продолжал звонить. Покупательница стояла на пороге лавки. Mademoiselle Марьяж подбежала к ней.

— У Розины почтальон. Уже полчаса, — крикнула она, вытягивая шею. — А сейчас вошел русский. Ах, что будет, что будет?

— Дайте же мне закрыть дверь, — покупательница даже немного толкнула mademoiselle Марьяж, — а то этот звонок…

— Входите, входите, — заторопилась mademoiselle Марьяж. — Идите сюда, к окну. Русский влюблен в Розину.

Mademoiselle Марьяж дрожала мелкой дрожью. Глаза ее восторженно блестели.

Покупательница положила мешок на стул.

— Дайте мне, пожалуйста, бутылку уксусу и кило сахара.

Но mademoiselle Марьяж отмахнулась от нее и, как улитка, прилипла к окну.

— Вы не понимаете? Я вам говорю, будет несчастье.

Покупательница тоже придвинулась к окну. Волнение и любопытство передались и ей.

— Может быть, предупредить полицию?

— Нет, оставьте. Это так интересно, так страшно.

— Но ведь нельзя позволить, чтобы русский убил француза.

Mademoiselle Марьяж не то поперхнулась, не то всхлипнула:

— Это драма ревности. И зачем же непременно убить? Может быть, он только ранит его. Или убьет ее. Такие женщины должны быть готовы ко всему. — И она потерла ладонью оконное стекло, запотевшее от ее дыханья.

Лицо покупательницы стало кирпичным от волнения. Она сплюснула нос о стекло:

— Боже мой, боже мой! Что будет? А вдруг русский опьянеет от вида крови, вбежит сюда и убьет нас? Не запереть ли дверь? Как вы думаете?

— Заприте, — коротко ответила mademoiselle Марьяж, не отрываясь от окна.

Таубе вошел в маленькую комнату. На стене висело распятие и зеркало в золоченой рамке. Каменный пол был чисто вымыт. На столе, на вязаной скатерти, стояла зеленая ваза с бумажными цветами.

— Розина, — позвал Таубе.

— Кто там? — крикнул женский голос.

— Я, барон Таубе, — быстро, по привычке ответил он и покраснел от стыда. Так комично прозвучало слово «барон» в этой нищенской комнате, так комично определяло оно гостя, влюбленного в деревенскую проститутку.

За дверью послышалась возня, скрипнула кровать, и мужской голос тихо и недовольно сказал:

— Он может подождать.

Но женский голос перебил его:

— Нет-нет. Уходи.

— Но ведь я дал тебе десять франков.

— Приходи вечером. А сейчас пусти меня. Пусти же.

Кровь громко застучала в ушах, мешая слушать голоса за дверью. Таубе сжал кулаки.

— Розина! — крикнул он.

Дверь сейчас же отворилась, и в комнату вбежала Розина. Ее ситцевое платье было расстегнуто на груди, туфли надеты на босу ногу. Темные волосы падали ей на плечи, она держала шпильки во рту и смущенно улыбалась.

— Здравствуй, — шепеляво сказала она. Шпильки мешали ей говорить. — Как мило, что ты пришел.

И, подняв смуглые руки, стала быстро прикалывать волосы на затылке.

— Что же ты молчишь?

Она взглянула на него сбоку с тем вульгарным, лукавым и детским кокетством, которое так очаровывало его.