Елисейские Поля

У себя она поставила свечу на комод и стала разворачивать пакет. Это были румяна, кремы, духи и пудра, присланные утром из Парижа. Пальцы ее немного дрожали, когда она перерезала веревку. Она смотрела на пеструю коробку, на стеклянные баночки. Она видела их много раз, но они раньше всегда казались ей обыкновенным товаром, как ситец, керосин или марсельское мыло.

Она впервые чувствовала волшебную силу этих склянок и флаконов. Ведь в них была заключена красота и молодость. Красота, молодость и счастье. Она осторожно откупорила духи и, зажмурившись, понюхала их. Да, это запах счастья, это запах любви.

Она расставила все банки и флаконы на комоде. И комната сейчас же приняла новый вид — будто в ней жила не mademoiselle Марьяж, а счастливая, веселая, любимая женщина.

— «Dorin Paris», — прочла она на крышке коробки с румянами. — «Paris», — повторила она и на минуту представила себе этот никогда ею не виданный Париж и счастливых нарумяненных, надушенных женщин, идущих по его улицам.

Она в нерешительности держала румяна в руке.

— А что, если попробовать? — И осторожно провела пуховкой по щеке.

Щека сразу нежно порозовела, будто молодая кровь прилила к ней.

Mademoiselle Марьяж провела пуховкой по другой щеке, и она тоже стала розовой.

Тогда, все больше волнуясь, она подвела себе глаза и накрасила губы.

И вдруг произошло чудо. Да, это было чудо, настоящее чудо, иначе этого нельзя было назвать. Из зеркала на нее смотрело молодое красивое лицо. Да, это было чудо, это было волшебство. Она была красива, и ей было двадцать лет.

Прошлое сразу исчезло от прикосновения красной пуховки, в облаке белой пудры, в сладком запахе духов.

Ей было двадцать лет, и она была красива.

— Неужели это я? Неужели я? — спрашивала она, наклоняясь к зеркалу.

Большие глаза счастливо блестели, красные губы счастливо улыбались.

— Это я. И я красавица.

Она всплеснула руками и громко засмеялась:

— Я красавица. Я лучше Розины. И никто не знал. И никто еще не знает. Ах, поскорее бы утро, чтобы все, все увидели.

Она встала и прошлась по комнате. Пусть хоть стулья, кровать и обои посмотрят на нее, если больше некому. Она держала в поднятой руке свечу, освещая ею свое лицо.

— Видите, видите, — повторяла она, кружась по комнате. — Вот я какая. А вы и не знали. Вы думали, старая, некрасивая, смешная. А я красавица. Вот кто я.

На кресле, свернувшись клубком, спал Виктор Гюго.

— Виктор Гюго, посмотрите на меня.

Пудель тупо и сонно уставился на свою хозяйку.

— Вы поражены, Виктор Гюго. Вы не верите своим глазам? Ах, и я тоже, я тоже не верю.

Она снова села перед зеркалом.

— Раньше восьми никто не придет в лавку. Но зато как я буду торжествовать. Все, все будут у моих ног. Может быть, я даже русского отобью от Розины. — Она покачала головой. — Нет, на что он мне? Ведь их у меня так много будет.

Она наклонилась к зеркалу.

— Я люблю вас, Жюльетта, — сказала она измененным голосом, так, как будет говорить ей влюбленный в нее мужчина. — Я люблю вас и не могу жить без вас.

— Ах, как вы мне все надоели, — продолжала она тонко и высоко, — все мужчины влюблены в меня. Дышать не дают. — И она кокетливо погрозила кому-то пальцем.

Свеча понемногу оплывала. Часы пробили три. Mademoiselle Марьяж не отрываясь смотрела на себя.

— Только бы скорее настало утро.

Понемногу небо стало светлее. Оплывающая свеча неприятно желтела в смутном утреннем свете. Mademoiselle Марьяж вздрогнула:

— Что это?

Она как будто немного изменилась. Надо еще нарумяниться. Она потерла щеки красной пуховкой, потом напудрилась и снова стала не отрываясь тревожно смотреть на себя.

— Ах, я забыла намазать нос кремом и лоб тоже. Это оттого…

Она взяла фарфоровую баночку.

— Сейчас я буду еще красивее. — И она стала густо покрывать лицо белилами.

С каждой минутой становилось все светлее. Чистый, холодный, беспощадный свет наполнил комнату. И с каждой минутой лицо mademoiselle Марьяж становилось все безобразнее, все страшнее.

Но она не верила, не хотела верить.

— Еще немного пудры. Губы подмазать, щеки надо ярче нарумянить.

Лицо в зеркале становилось все страшнее, все отвратительнее.

От белил щеки покрылись, как у покойника, голубоватыми подтеками, по ним грязными багровыми пятнами расплылись румяна, длинный, ярко набеленный нос заострился.

— Что это? Не может быть. Это не я, не я.

Она постаралась улыбнуться.

— Жюльетта, — прошептала она.

Страшное, намазанное, безобразное лицо вдруг исказилось судорогой, две длинные морщины прорезали щеки, и огромный кровавый рот оскалился желтыми лошадиными зубами.

Mademoiselle Марьяж вскрикнула и уронила голову на стол. Флакон духов со звоном полетел на пол и разбился. Едкий, приторно-сладкий запах наполнил комнату, и от этого приторно-сладкого запаха стало еще безнадежнее, еще тоскливее, еще страшнее.

Она громко заплакала, закрыв лицо руками, размазывая белила и румяна по своему старому уродливому лицу.

VI

Мария играла в саду под яблонями.

Таубе вышел из дому.

— Мурочка, — позвал он. — Где ты?

Она побежала к нему навстречу:

— Папа, пожалуйста, поедем на лодке.

Он покачал головой:

— После, после. Мне надо сказать тебе…