Элизабет Финч [litres]

– Даже не представляю, чего ожидать, – сказал я.

– Я и сам в неведении. Но я-то человек простой, не литератор какой-нибудь. Однако же хорошие детективчики люблю. Приятно иногда отвлечься.

– Да, это еще никому не вредило.

– Ага, только я читаю такие книжицы, которые моя сестра облила бы презрением.

– По-моему, презрения в ней было куда меньше, чем ей приписывали, – сказал я и тут же осекся – не стоило так далеко заходить. – Простите… вы ведь ее брат.

– Ну да, только не надо мне втирать, что она бы похвалила Алистера Маклина, Десмонда Бэгли и Дика Фрэнсиса.

– Трудно представить, с каким лицом она взялась бы за такое чтиво.

Он хмыкнул:

– Так же не представишь, чтобы она умяла полный английский завтрак.

В ее квартире, отделанной в коричнево-бежевых тонах, царил безупречный порядок, по стенам были развешаны книжные полки и небольшие офорты, в углу стоял торшер с громоздким абажуром. В гостиной не было телевизора, на кухне отсутствовала микроволновая печь – там находились только миниатюрный холодильник, допотопная газовая плита и электроплитка «Беби Беллинг»; в картонной коробке на полу хранились полиэтиленовые пакеты. Односпальная кровать, встроенные шкафы, тусклая прикроватная лампа. Никаких комнатных растений. Очень старый портативный проигрыватель стоял на боку, возле стопки долгоиграющих пластинок. Радиорепродуктор «Робертс» был подлинный – не какой-нибудь винтажный римейк. В домах и квартирах, опустошенных смертью, часто витает дух заброшенности и уныния; в скорбную пору нам свойственно очеловечивать такие места. Но здесь ничего подобного не наблюдалось – видимо, оттого, что Э. Ф. не приросла к этому жилищу, не полюбила его, а лишь оставалась тут посторонней. И жилище платило ей той же монетой равнодушия (как еще это выразить, если не прибегать к антропоморфизму?), свысока взирая на наше появление.

Я обвел глазами книжные полки:

– Десмонда Бэгли явная недостача.

Кристофер Финч посмеялся.

– Когда вы с ней виделись в последний раз? Если мне будет позволено…

– За несколько дней до ее кончины. А раньше, бывало, по году не виделись, а то и дольше. Я в город часто наезжаю, мы с ней обедать ходили. В безалкогольную закусочную. Как вы понимаете, выманить ее за город было непросто.

– А где вы?..

– В Эссексе. Уж такая даль – на поезде с ветерком.

Он сообщил об этом с иронией, но без обиды, просто констатировал факт: вот такой была его сестра.

И продолжал:

– Раньше-то я в полгода раз непременно в город наведывался. Это уж со временем реже стал ездить.

– Она умела людей отсекать, – сказал я. – Вежливо, но твердо.

– Что ж поделаешь, если характер такой. Почти до самого конца помалкивала про свои хвори. Ни с кем делиться не собиралась.

Мы встретились взглядом. Трудно было представить более несхожих брата и сестру. Даже вежливость они понимали по-разному.

– Вы на меня не смотрите, занимайтесь своими делами. Я только проверю: вдруг в холодильнике грешным делом спиртное выдыхается.

В незапертом конторском шкафу хранились все документы, связанные с банками, адвокатами, бухгалтерией, страховкой и так далее. На самом видном месте лежало завещание.

Ее дубовый письменный стол английской работы, изготовленный в стиле «Искусств и ремесел», оказался единственным предметом мебели, выполнявшим не только утилитарную функцию. Он тоже был не заперт. Папки, тетради, бумаги, распечатки.

– Прямо не знаю, с чего начать, – сказал я.

– А вы не хотите все с собой забрать? Если ненароком прихватите какие-нибудь фамильные реликвии, можете позже завезти.

Приятно было сознавать, что здесь мне доверяют. Я пообещал в скором времени с ним связаться, – может, выберемся вместе пообедать.

– Приезжайте в Эссекс – гостем будете, – предложил он. – На поезде с ветерком…

– Кстати, когда она составила завещание?

– Ой, давно. Лет пятнадцать-двадцать тому назад? Могу проверить, если надо.

– Да, будьте добры.

Мы протянули друг другу руки. Я выгреб содержимое письменного стола и увез с собой. А через неделю с небольшим на мой домашний адрес доставили все ее книги, аккуратно сложенные в коробки.

Несколько месяцев они так и лежали, да и содержимое письменного стола оставалось непотревоженным. Меня сдерживали не оковы ответственности, а скорее предрассудки. Тело ее было кремировано в соответствии с завещанием; память, хранимая до поры до времени родней, знакомыми и бывшими студентами, не могла жить вечно. Но здесь, у меня в квартире, поселилось нечто среднее между телом и памятью. От мертвых листов бумаги непостижимым образом веяло жизнью.