Элизабет Финч [litres]

– У тебя сколько детей? – (С какой целью я об этом спросил? Уж его-то биография всяко не входила в мои планы.)

– Двое. Каждого полу по штуке. А она была им хорошей тетушкой. По-своему.

– Естественно, по-своему. А как же еще?

– Никогда не забывала с днем рожденья поздравить. Я мог их одних в город отправить – она у платформы встречала. Доверяли они ей безоглядно. Она их по музеям таскала, по галереям, но всегда старалась, чтоб они не скучали. Никаких там «Это великое полотно великого художника». Ставила их перед картиной, а через некоторое время спрашивала, допустим: «Заметили белку на заднем плане?» Потом шли куда-нибудь обедать. Она им покупала и мороженое, и шоколад, и всякое такое. Разве что по луна-паркам не возила.

Элизабет Финч на электрическом автомобильчике – это был бы номер.

Но у Кристофера внезапно переменилось настроение.

– Когда она лежала в больнице, я от нее услышал смешную фразу. Ну, то есть не смешную, а странную. На нее было больно смотреть: вся исхудала, кожа да кости. Притом что и в лучшие годы толщиной не отличалась. Хотя, надо признать, она даже в больничном халате умудрялась шикарно выглядеть. Я весь на нервах был, сам понимаешь. Но знал: она не хочет, чтобы я нюни распускал или начинал разговоры, которых прежде не заводил. Так что я одно твердил: «Вот привязался ублюдочный рак, сраный ублюдочный рак, Лиз, ублюдок сраный…» А она поворачивает ко мне голову, и я вижу ее глаза – помнишь, какие у нее глаза были большие, а теперь так просто огромные стали, ввалились, голова уже как череп, а сама мне шепчет: «Рак, дорогой Кристофер, нравственно нейтрален». И как прикажешь это понимать?

Я помолчал. Мои мысли вернулись к ее лекциям. Можно было бы вспомнить и железные дороги, и монокультуру, но я счел, что это будет некстати. Так что вместо этого я ответил:

– По-моему, она с тобой согласилась. В своей манере.

Кристофер не попросил объяснений, он только улыбнулся и сказал:

– Оно и неплохо.

Мы немного посидели в молчании. Я заказал еще одну бутылку вина.

– Слушай… можно спросить… она когда-нибудь заговаривала о своей личной жизни?

– А сам-то как думаешь?

– Думаю, что нет.

– Почем я знаю – может, и был у нее муж. А то и не один. И сплошь монахи буддийские. – В его голосе скрипнула застарелая досада, даже обида.

– И ты никогда не видел ее с мужчиной?

– Никогда. Нет, на самом деле однажды видел. Мы с ней условились встретиться, уж не помню где, но не на вокзале, а в каком-то атриуме, что ли. Я приехал заранее. И вдруг вижу – она, шагах в двадцати. Прощается с каким-то субъектом. Рослый, в двубортном пальто – больше ничего не заметил. Потому как смотрел только на нее. А она руки перед собой вытягивает ладонями вниз, и он берет их в свои. Не то что за руки ее берет, а как бы свои руки под ее кисти подводит, ладонь к ладони, чтобы она опереться могла. И она, получив такую поддержку, приподнялась на одной ноге. Ну, думаю, сейчас целоваться будут, но нет. Вроде как ей просто захотелось в лицо ему заглянуть. А ногу-то, которую от пола оторвала, она как бы назад отставила, под прямым углом. Видок был… специфический, прямо цапля, что ли. Фламинго.

Похоже, Кристофера смутило это воспоминание, даже сквозь время. На щеках у него всегда играл румянец – румянец сельского жителя, не дурака посидеть в садике перед пабом, но вроде как зарделся он еще больше. Впрочем, это не важно: его неловкость была очевидной, как будто он застукал ее в постели с этим самым ухажером в двубортном пальто.

– Потом она опустилась на пятки, убрала руки с его ладоней и уставилась ему вслед.

– И даже не заметила, что ты смотришь в ее сторону?

– Нет, и я понял, что лучше ничего не говорить, не видеть и не слышать. То есть так подсказывала вся наша предыдущая жизнь. Но что-то мне в голову ударило. Даже не знаю, как описать: праведный гнев, что ли. Подошел я к ней, чмокнул в обе щеки… но только для виду, как у нас с ней было заведено, и спрашиваю: «Ну и кто же твой приятель?» А Лиз выдержала мой взгляд и ответила так, как только она умела: «А, этот? Да никто». Дело закрыто, свидетель отпущен.

Я очень живо представил себе эту сцену.

– И было ей в то время?..

– Сорок с небольшим.

При ее жизни я бы сказал себе: а чего ты ожидал – это ж не кто-нибудь, а Элизабет Финч! Но теперь, когда она ушла в мир иной, я понял, насколько болезненной оказалась та сцена для Криса. Вроде как открылась перед ним какая-то дверца, но сестра захлопнула ее у него перед носом, как отрезала: дескать, знай свой шесток.

И странное дело: когда я воображал или переосмысливал ту сцену, меня самого сковывала неловкость: как будто я лично присутствовал в том атриуме. А воспоминание Криса каким-то образом передалось мне и заняло свое место в ряду моих собственных воспоминаний. И реакция моя оказалась в точности как у Криса: не должна была Э. Ф. от меня вот так отмахиваться.

Из записных книжек Э. Ф.: