Элизабет Финч [litres]

Биография Юлиана и его мысли адаптировались и переписывались богословами и историками в угоду веяниям времени (а также изменчивым вечным истинам). Эти переработки мало у кого получались более изобретательными или более личностными, чем у Генрика Ибсена. «Кесарь и Галилеянин» (1873), пьеса, входящая в его раннюю драматическую тетралогию вместе с «Брандом» и «Пер Гюнтом», поднимается до широких обобщений: «Почему нельзя написать драму в десяти актах? – риторически вопрошает Ибсен. – В пяти актах мне тесно». На его взгляд, это произведение было автобиографическим. «Я вложил в эту книгу часть пережитого мной, – писал он своему английскому другу и стороннику Эдмунду Госсу. – То, что я здесь описываю, я сам в той или иной форме пережил, и самый выбор темы находится в более близкой связи с течениями нашего времени, нежели можно усмотреть сразу». Он дал этой пьесе подзаголовок «Мировая драма» и называл ее «мой шедевр».

Пьеса колоссальна по объему: в английском издании 1907 года (один из томов «Собрания сочинений») она занимает 480 страниц. Именно на это намекает Ибсен, говоря о подготовке к «чтению»: сам он именует ее то книгой, то пьесой. Издание 1873 года, опубликованное тиражом в четыре тысячи экземпляров, разошлось очень быстро; аванс за второе издание Ибсен целиком вложил в акции шведских железных дорог. Этот гигантский драматургический текст ни по каким общепринятым меркам не укладывается в понятие сценического произведения: своевольный режиссер вынужден будет врубаться в него, как в открытый карьер, чтобы, отбросив большое количество излишней, по театральным меркам, экспозиции, явить миру скрытую в глубине драму.

«Кесарь и Галилеянин» – произведение, далекое от подлинной истории; оно драпирует известные факты толстым покровом насущных вопросов девятнадцатого века. Сюда входят: стремление к самореализации личности, основополагающее значение воли, а также несовместимость христианства с «радостью жизни». Здесь присутствуют знакомые ибсеновские мотивы: и непорочная дева (которая на поверку может оказаться не такой уж непорочной), и незаконнорожденное дитя (чье существование немало удивило бы супругу реального императора, Елену). Сам Юлиан – как Ибсен, как Кьёркегор, но совсем не как исторический Отступник – стремится к разрыву со своим глубоко религиозным воспитанием. К тому же он, как и положено представителю ибсеновской плеяды реформаторов – плохо информированных идеалистов, убежден, что ему по плечу изменить ход мировой истории с помощью непорочной девы.

В начале этой пьесы Юлиан ищет совета у своего друга-мистика по имени Максим, который вызывает духов трех мужчин, оказавших наибольшее влияние на ход истории, – Каина, Иуды Искариота и еще кого-то третьего, окутанного непроницаемым покровом, а все потому, как понимает Максим, что под его личиной скрывается либо Юлиан, либо Максим собственной персоной. Также Максим изрекает, что всемирно-историческая миссия императора заключается в соединении мудрости христианской с мудростью языческой: в то время этот вопрос муссировался беспрерывно.

Ибсеновский Юлиан – отнюдь не тот умный, милосердный, тонкий правитель, что привык побеждать искусными маневрами; он представляет собой типичного римского тирана. Свою смерть он встречает в персидской пустыне, но не от руки безвестного копьеметателя и уж тем более не от чудесного союза пары христианских святых. Нет, его убивает Агафон, близкий друг, узревший в императоре Антихриста. Умирающий Юлиан признает, что его тирания оказалась бесплодной; она только настроила против него христиан и утвердила будущее господство их религии. На первый план опять выходит закон непредсказуемых последствий, как это было в случае с Каином и с Иудой Искариотом.

В книжном формате произведение «Кесарь и Галилеянин» пользовалось оглушительным успехом, а в драматургическом воплощении – наоборот. Только через тридцать лет оно достигло норвежской сцены: в 1903 году, за три года до смерти драматурга (да и то поставлена была только первая часть). Великобритания всегда оставалась лояльной Ибсену территорией, но лондонская премьера той пьесы, которую автор называл своим шедевром, состоялась лишь в 2011 году. Обозреватель (доброжелательный) «Гардиан» заключил, что постановка «на несколько градусов не дотягивает до шедевра», тогда как рецензент (недоброжелательный) «Телеграф» назвал спектакль «почти невыносимым занудством».