Элизабет Финч [litres]

Если вспомнить мнения о христианстве, высказанные нашими лучшими умами лет сто-двести тому назад, делается стыдно, что с тех пор мы так недалеко ушли. Я и подумать не мог, что Юлиан Отступник изрекал столь здравые суждения о христианстве и христианах. Вам бы не помешало с ними ознакомиться.

Интересно знать, кто именно указал фюреру на Юлиана. В любом случае к этой теме он вернулся четырьмя днями позже, вечером, в присутствии почетных гостей: рейхсфюрера СС Гиммлера и генерала СС (обергруппенфюрера) Гейдриха:

Книгу, содержащую размышления императора Юлиана, следует распространить миллионными тиражами. Какой великолепный ум, какая проницательность, вся мудрость Античности. Невероятно.

И ранее, в ночь с 11 на 12 июля 1941-го:

Самым жестоким ударом, постигшим человечество, стало нашествие христианства. Незаконнорожденный сын христианства – большевизм… В Древнем мире отношения между людьми и богами основывались на инстинктивном уважении. Это был мир, проникнутый идеей терпимости. Христианство стало первой религией в мире, которая именем любви истребляла своих противников. Лейтмотив этой религии – нетерпимость.

В такой защите толерантности слышится громоподобная ирония. Но Гитлер хотя бы истреблял своих противников не во имя любви. Без ложного лицемерия он уничтожал их во имя ненависти и расового превосходства. А значит, восхищаясь императором, он явно его не понимал. Как писал Юлиан: «Убеждать и поучать людей надлежит не кулаками, не оскорблениями и не физическим насилием, а разумными доводами». И о галилеянах: «Скорее жалости, чем злобы достойны те, кто заблуждается в делах величайшей важности».

Часть третья

Завершив эссе о Юлиане Отступнике, я успокоился и одновременно воодушевился. Разумеется, я никому его не показывал – да и кому такое покажешь, только Э. Ф. Оно меня увлекло, и этого было достаточно. Кроме того, оно доказало, что я не какой-нибудь Король – а точнее, Шут – Заброшенных Проектов. Пришло время двигаться дальше. Раз уж я порадовал Э. Ф. своим Юлианом (хотя откуда мне знать?), теперь настала пора воздать должное ей самой.

На раннем этапе моей работы Крис однажды спросил, уж не пишу ли я биографию его сестры. Я смутился и ничего не ответил, потому что это предположение показалось мне каким-то… пошловатым. При посредстве императора Юлиана я узнал поэта Константиноса Кавафиса, автора следующих строк:

Изо всего, что сделал и сказал я,
пусть не пытаются понять, каким я был.

Несмотря на это предостережение, у Кавафиса все же нашелся биограф. Поэт, несомненно, хранил какие-то тайны, причем явно интимного свойства (а у кого их нет?), которые не хотел разглашать. Стихотворение заканчивается так:

Потом – в каком-то обществе посовершенней —
другой, устроенный, как я,
появится, конечно, и все сделает свободно.

Много лет его не публиковали. Тем не менее посыл был ясен: оставьте меня в покое, не ворошите прах. А что же Элизабет Финч? Сомневаюсь, что у нее достало тщеславия думать, будто кто-нибудь «попытается понять, какой она была».

В свидетельстве о рождении у нее значилось: Элизабет Рейчел Джейн Финч; затем дата, имена родителей, фамилия и подпись лица, выдавшего документ. Свидетельства о браке не было, но это не исключало тайного венчания в Мексике под вымышленным именем (степень вероятности: нулевая). А вот свидетельство о смерти было. Было и завещание: немногочисленные отписанные суммы, пожертвования в благотворительные фонды, распоряжение о передаче мне ее книг и рукописей, а все остальное переходило Кристоферу. Если загуглить ее имя, найдется ссылка на сайт некой газеты с предвзятым рассказом о Травле. Сдается мне, в силу своего темперамента я не готов к такому чтению.

Я расспросил Кристофера об их родителях. Отец семейства торговал мехами; прекрасный семьянин, он жил в постоянной тревоге о близких; от случая к случаю у него получалось внушить себе надежду, что комфортная загородная жизнь, которую он обеспечил родным, – это на долгие годы. Тревога его была не напрасной: в возрасте пятидесяти пяти лет он умер от застойной сердечной недостаточности. Мать делала вид, будто ничего особенного не происходит, ну разве что временное недомогание, вроде подагры. На смертном одре ее муж был вверен заботам Элизабет. Она часами молча сидела рядом, просто ожидая, что он вот-вот откроет глаза и улыбнется, а она улыбнется ему в ответ. Больше ничего и не требовалось; оба это знали.

– А что было потом?

– Мама осталась жить в том же доме. Раз в неделю ходила в парикмахерскую, командовала уборщицей и садовником (хотя «командовала» – это сильно сказано), сиживала в чайной, играла в бридж, состояла в местном обществе помощи онкологическим больным. Впрочем, сбор средств, как я понял, тоже не был ее сильной стороной. Папа-то умер вовсе не от рака.

– А как жила Элизабет?