Элизабет Финч [litres]

Зачастую поражаюсь, как биографам удается слепить достоверное, теплое, связное жизнеописание из случайных, противоречивых, а то и вовсе отсутствующих фактов. Биографы, должно быть, ощущают себя так же, как император Юлиан со свитой прорицателей перед выступлением в поход. Этруски советуют ему одно, философы другое; боги говорят, оракулы молчат или нагоняют туману; сны извещают, что опасность грядет вот оттуда, видения – что вот отсюда, а внутренности животных отделываются двусмысленными намеками; небо предрекает одно, а пыльная буря и «советодательная молния» настаивают совсем на другом. Где же истина, куда кидаться?

А может быть, логичное повествование – это химера, как и попытки примирить разнонаправленные суждения. Наверное, можно рассказать о чьей-нибудь жизни, используя только выхолощенные, знаковые факты. Например:

• Будучи судьей в Антиохии, император оштрафовал себя на десять фунтов золотом за необдуманное вторжение в область полномочий другого судьи.

• В Юлиане есть нечто от Кромвеля: суровость, пуританская строгость, безжалостность в бою. Рассмотрим тот эпизод, где он выговаривает портретисту, приукрасившему его внешность: «Почему же, друг, ты придал мне чужой образ? Каким меня видишь, таким и пиши». С бородавками и всем прочим.

• Успехи его в реформировании налоговой системы были обусловлены пониманием человеческой природы и экономики. Большинство граждан считали налоговое бремя непомерным и потому скрывали свое ценное имущество и всячески занижали доходы. Сборщики налогов традиционно завышали свои требования, дабы восполнить недоимки. Юлиан, напротив, понимал, что снижение налогов примирит граждан с выплатой требуемых сумм, заставит поступать по чести и считать налогообложение справедливым.

• После штурма и разграбления Маогамалхи в 363 году Юлиан отказался от своей доли трофеев. Он «взял себе немого мальчика, умевшего выразить все, что понимал, изящными жестами, и три золотые монеты как приятную и радостную, по его представлениям, награду за одержанную победу».

Вносит ли это хоть какую-нибудь ясность? Что это: выжимка или простая россыпь фактов? Мелкие эпизоды (а их наберется на целую книгу), в совокупности составляющие единую картину, или просто собрание разрозненных фрагментов? Или все это лишь порождает новые вопросы – например, как сложилась судьба немого мальчика после смерти его господина?

Я старался выпутаться из сети навалившихся на меня отчаянных сомнений. А потом вспомнил некогда прочитанное: как римские панегиристы восхвалениями возвращали к жизни какого-нибудь умершего сановника при помощи набора риторических тропов и конвенций. В чем-то – и только в этом – был он мудр, в чем-то другом храбр, еще в чем-то добродетелен. И тогда изрытое, угреватое лицо усопшего покрывалось гладкой массой, чтобы получше идеализировать и увековечить этого человека. Но – и в том вся штука – это был установленный набор характеристик, который ранее применялся к другим людям и сохранялся для применения к нескончаемой веренице выдающихся покойников будущего. То есть человека невозможно «понять» в нынешнем смысле слова. Сколь же разительно это отличается, судя по всему, от героев современных биографий и от наших живых современников. А может быть, и нет.

В моих размышлениях ее прошлое сводилось к поискам конкретного мужчины в двубортном пальто. Этот образ, которым вооружил меня Крис, маячил перед глазами какой-то графической загадкой. Как же его отыскать? Я долгими часами ломал голову, пока не догадался, что у Э. Ф. наверняка была адресная книжка, где с большой долей вероятности могло присутствовать его имя, пусть даже не под буквой «М» – сокращением от МВДБП. Если, конечно, он не умер, точнее, даже если умер.

Эта небольшая книжица в сером тканевом переплете была заполнена весьма своеобразно. Знакомые и коллеги вносились в нее чернилами, не то письменными, не то наклонными печатными буквами. Коммивояжеры и представители других профессий вносились карандашом, потому что требовались только на случай. Родня вносилась под буквой «Р», соседи – под буквой «С». Часть имен была заключена в карандашные квадратные скобки. Так, надо думать, обозначались покойные – все лучше, чем при помощи вычеркиваний. Странно было увидеть там мою фамилию: я вроде как нашел объективное доказательство своего существования. И мимолетно представил себе тот миг, когда этакая небесная рука заключит мое существование в квадратные скобки.

Во вcяком случае теперь у меня появился благовидный предлог ни с того ни с сего названивать чужим людям. Я, мол, из тех бывших студентов Э. Ф., которые продолжали общаться с ней после выпуска. В мои планы входит подготовка небольшой книги воспоминаний, поскольку – вы, думаю, согласитесь, – Э. Ф. была в числе самых оригинальных личностей, с какими только сводила меня жизнь. А потом, если собеседник проявит заинтересованность, можно будет скромно напроситься к нему для беседы.