Элизабет Финч [litres]

Нам хотелось бы знать (точнее, это я хотел бы уяснить): зачем при всем своем стоицизме она, когда пробил ее час, попросила лечащего врача об эвтаназии. Разве стоикам не положено стоически переносить боль? Или я путаю их с теми из христиан, которые верят, что на все воля Божия и нужно испить свою чашу до дна, повинуясь Божьему промыслу? Для них божественным планом предусмотрено еще несколько тысяч мучительных спазмов и прерывистых вздохов, плюс приступы боли, которые не снимаются морфином, плюс убийственные кошмары – а все ради того, чтобы они учились понимать свое божественное предназначение, пока наследуют землю и принимаются в объятия небесные («Ты победил…»). Нет, согласно философии Элизабет Финч, среди всего сущего одни вещи находятся в нашей власти, а другие нет. Стоической женщине дана власть: сколь же невыносимо, бессмысленно и неимоверно затянуто для всех это умирание, и в первую очередь для нее самой, а потому она предлагает – нет, требует, – чтобы мы согласились положить ему конец. Да вот только вся ее власть уже перешла в другие руки на основании письменной доверенности, составленной с ее молчаливого согласия. А после остается только ждать везенья или невезенья – смотря в чьи исцеляющие руки мы попадаем.

Это не моя история – кажется, я уже говорил. Моя жизнь в то время была мне интересна, но мало в ком еще пробуждала обоснованный интерес. Она шла предсказуемой дорогой многократных ожиданий и разочарований. Но могу привести здесь одну знаменитую цитату о том, что все счастливые семьи похожи друг на друга, а каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Я всегда считал, что автор здесь ошибся. Большинство известных мне несчастливых семей, включая две мои собственные, укладываются в довольно распространенные схемы, тогда как счастливые семьи, хоть и далекие от распространенной благодушной нормы, зачастую возникают там, где есть активные, незаурядные характеры и действия. Но существует и третья категория: семьи, которые либо притворяются счастливыми, либо живут придуманными воспоминаниями о былом счастье: «Забвение является одним из главных факторов существования семьи». Но почему-то на моей памяти не было счастливых семей, которые притворялись бы несчастными. Впрочем, я слегка отклоняюсь от темы.

Кстати говоря: через несколько дней меня посетила еще одна мысль о еврействе. Что, если Э. Ф. говорила правду, а лгал ее брат? Да, именно Крис, англичанин до мозга костей, светловолосый, причем сельского вида, сознательно избегающий высоких дум и высокой культуры, не дурак выпить, обычный увалень из эссекского предместья, который в шутку предложил спустить штаны. На самом деле шельма не она, а он. Нет, это слишком резко. Наверное, из них обоих именно он сам себя создал (или, по выражению Э. Ф., утвердил свою достоверность) за счет притворства, искусственности. Впрочем, обратись я к нему в таких выражениях, он бы нацепил свою привычную маску озадаченного, глуповатого пентюха, на которую, как по заказу, я купился.

Размышляю дальше. Я предпочитаю верить Э. Ф. В конце-то концов, она всегда говорила правду. За исключением тех случаев, когда лгала. Например, когда Крис ее спросил, кто такой этот человек в двубортном пальто, она ответила: «А, этот? Да никто». Неприкрытая ложь, хотя кому из нас не случалось привирать в вопросах любви и секса? По-моему, вопрос в том, кому и чему ты веришь. Но смерть все меняет. Посмертное доверие каким-то образом цементирует достоверность.

Дело было так. От случая к случаю она писала для «Лондонского книжного обозрения». Редакция организовала цикл публичных лекций и пригласила ее поучаствовать. За выступление ей предложили гонорар, от которого она отказалась, но тут же поставила одно условие: чтобы во время лекции не велась никакая запись. По ее мнению, у таких мероприятий был особый статус: они считались публичными, но по сути оказывались в такой же мере личными. Ведь от слушателей требовались определенные усилия, чтобы прийти ее послушать, а ее это обязывало говорить только для них. Быть может, с ее стороны такие рассуждения были наивными. Но она же не всегда была столь опытной, какой виделась своим студентам.

О предстоящем мероприятии я узнал из небольшого объявления. Естественно, Э. Ф. никогда бы мне не сказала: «Кстати, у меня тут намечается публичная лекция, приходи меня поддержать». Такую просьбу она сочла бы не только унижением, но и манипуляцией, вмешательством в мою личную сферу.