Элизабет Финч [litres]

– Да потому, что мне это в удовольствие. У меня потребности нету за обедом выпивать, мне и так хорошо. И опять же приятно, что иное Лиз даже в голову не приходило. Я сижу такой и думаю: «Ты и умней меня, и моложе, и люблю я тебя, сестренку мою, а все ж ты кой-чего не знаешь». И от этого – смешно, конечно, – любил я сестренку еще сильней. Странная штука жизнь, ты не находишь?

Я согласился.

Этот последний разговор (как и его неожиданный предмет) навел меня на мысли о тайнах любви, о том, чего не расскажешь и не покажешь. Я имею в виду не «ту любовь, что о себе молчит» и далее по тексту, а простые удовольствия… чего?.. какой-то избирательной скрытности. Я упоминал, что любил Элизабет Финч – почти наверняка любил и до сих пор люблю, – смерть ее мне не помеха. Любовь зародилась в университетской аудитории, но то было не романтическое увлечение и не щенячья привязанность к учительнице. Мне, шутка ли сказать, уже шел четвертый десяток. Но то была и не супружеская любовь – по крайней мере, в браке меня такая не посещала. Да и к любовным фантазиям ее не отнесешь, хотя и примешивались к ней легкие эротические мечтания. (Как на духу: в минуты ленивых раздумий я приходил к выводу, что всю жизнь, даже если у нас в каком-нибудь необозримом будущем случится близость, я не перестану называть ее официально – «Элизабет Финч». В этих нелепых снах наяву я воображал, будто она с радостью примет такое именование, ибо в постели оно лишится своей официальности и два этих слова приобретут интимно-игривый, дразнящий, сексуальный оттенок. Думайте что хотите.) При всем том моя любовь не была наваждением. Конечно, я никогда не заговаривал о ней вслух, но, приди мне такое на ум, она бы, наверное, потянулась ко мне через стол, как проделывала это с Линдой, положила свою руку подле моей и ответила: «Вот это самое важное. Важнее нет ничего». Что, по-моему, было бы не кокетливым поощрением, а скорее простой констатацией признанного факта.

В какую категорию попадала моя любовь к Э. Ф.? Я бы назвал ее романтически-стоической. Любил ли я ее сильнее, чем обеих своих жен? Скажем так: любовь – это способность удивляться любимому человеку, которого знаешь глубоко и досконально. Это признак того, что любовь жива. Привычка убивает любовь, причем не только чувственную – всякую. Из своего супружеского опыта я вынес, что «сюрпризы» супружеской любви через несколько лет совместной жизни порой оборачиваются в лучшем случае банальными и причудами, а в худшем – признаками того, что на женщину нагоняет тоску не только муж, но и она сама, и жизнь в целом. Конечно, в то время я этого не понимал. Сюрпризы Э. Ф. были другого рода. Есть люди, которые, боясь глубоких и тревожных привязанностей, подменяют жизнь книгами. Смею надеяться, это не про меня; но, пожалуй, соглашусь, что мне больше нравилось любить Э. Ф., нежели кого бы то ни было другого, до или после нее. Не скажу, что любовь к ней была сильнее всего на свете – такое немыслимо, но я любил ее чистосердечно: чисто и сердечно.

Попросту говоря, она была самым зрелым человеком из всех, мне известных. Возможно, единственной зрелой личностью. Ее, разумеется, не интересовали ни футбол, ни знаменитые шеф-повара, ни переменчивые законы моды, ни подарочные книжные наборы или сплетни. Она давно определила для себя круг интересов, ограниченный нормальной для человека широтой внимания (и нет, снобом она совсем не была). Она просто смотрела с более высокой точки, а потому видела дальше и шире. Однажды мы обсуждали – точнее, я резонерствовал – об одном министре, навлекшем позор на свой пост по одной из обычных для таких случаев причин. Вдруг я умолк и спросил ее:

– По-моему, вы презираете политиков, это верно?

– Почему ты так решил?

– Потому что они продажны, своекорыстны, тщеславны и некомпетентны.

– Не согласна. Думаю, большинство из них действуют из лучших побуждений или, по крайней мере, так считают. От этого их духовная трагедия становится еще более жалкой.

Понимаете, что я имею в виду? Какая блестящая формулировка, какое сияние мысли.

Вот еще одно воспоминание. Ее карие глаза выглядели очень большими, потому что всегда были широко распахнуты. Не помню, чтобы она моргала. Казалось, для нее моргнуть означало бы лениво и испуганно отгородиться от мира или упустить пару миллисекунд своей жизни на этой планете.

Из записных книжек Э. Ф.:

• Есть ли в английском языке слово более мифологизированное, более затертое, более недопонятое, более гибкое по значению и по цели, более опозоренное, более замаранное, более засаленное слюной миллиарда лживых языков, нежели слово «любовь»? И что может быть банальнее, чем на это сетовать? При всех искажениях смысла заменить его нечем, потому что при всем том оно прочно, как гранит, и броня его нерушима. Оно водонепроницаемо, штормоустойчиво, неуязвимо для молний.