Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

Александр наклонился к её руке, безмолвно поцеловал её. Она не оставляла его, как оставила Нарышкина, она прощала ему все его грехи, она вновь была с ним, как в горькие минуты, так и в минуты самого большого его блеска.

Он был без слов благодарен ей, и улыбка тронула её побледневшие от болезни и увядания губы.

Нет, с ним ей не нужно притворяться, не надо придумывать пошлые приветливые фразы. Они всё понимают без всяких слов...

Без особой охоты, скорее с угнетённым чувством она последовала за ним на Венский конгресс.

Всю свою семью потащил Александр за собой. Перед матерью, женой, сёстрами, братьями хотелось ему похвалиться своим блеском, чтобы и они превозносили его до небес.

Здесь, на конгрессе, собравшемся, чтобы разделить Европу, перекроить всю её карту, кого только не было. Мелкие немецкие князьки толпились в приёмной русского императора, перед ним заискивали сиятельные монархи всей Европы.

Александр чувствовал себя неотразимым, в зените своей славы.

И лишь Елизавета не обольщалась его блеском, поэтому он бывал с нею настолько груб и невеликодушен, что все на конгрессе заметили это.

Едва раздавались комплименты в её адрес — а лечение в Бадене пошло ей на пользу, она похорошела, и даже пятна на щеках сделались меньше и бледнее, — как Александр быстро прекращал их.

— Не нахожу, — язвительно усмехался он.

Но как она понимала его! Он словно мстил ей за измену Нарышкиной, словно и себе старался доказать, что он лучший из всех мужчин — тщеславие одолевало его.

Кого только не было в его постели в эти несколько недель пребывания в Вене! Самая красивая, по оценкам всех сиятельных особ, женщина в Европе — княгиня Багратион, вдова его полководца, умершего от ран, полученных в Бородинском сражении, стала его почти постоянной пассией.

Не забывал он и графиню Эстергази, и графиню Зичи, и княгиню д’Ауэрсперг, и княгиню Лихтенштейн — со всеми был не только любезен, великолепен в танцах, но и в более интимных сценах блистал остроумием, галантностью, рыцарством.

Все были без ума от него.

И лишь она одна знала, что этот угар продолжится недолго.

Мучимый ревностью, страдавший от нараставшей глухоты, он словно пытался возместить это.

Александр сам предложил ей почаще обедать у него, сопровождать её, если у неё не будет спутника для бала или парадного обеда.

Он был настолько тщеславен, что покупал заискивающее и восхищенное отношение к себе: российские деньги таяли в дорогих фруктах и ананасах, в икре и стерлядях — угощались немецкие князьки, австрийский император и прусский король, вся эта свора блистательных особ жила за русский счёт.

Александр не жалел денег: когда ещё выпадет ему такая роль — щедрого, гостеприимного, широкого по натуре русского императора, ослепившего своим блеском всю Европу!

А за спиной у него князья и князьки, принцы и императоры уже сговаривались помешать России занять соответствующее место.

Как он был благороден по отношению к Людовику Восемнадцатому, снова занявшему французский престол, оговорил в парижских соглашениях, что Франция остаётся в границах 1792 года, он не тронул Парижа, пожалел его дворцы и красоты. А Бурбон так надменно обошёлся с русским императором, что даже великодушный и добрый Александр был взбешён.

За его спиной Людовик сумел заключить тройственный союз с Англией и Австрией, по которому решительно воспротивился планам и намерениям русского императора.

Елизавета говорила Александру, кивала на интриги и хитросплетения. Он не слушал её, он слушал мать, которая тоже блистала в числе сиятельных особ на конгрессе...

Только и выторговал Александр, что Польша была переименована в Великое герцогство Варшавское под протекторатом России.

Как ожидал Адам Чарторыйский, что его, Адама, старый друг Александр назначит наместником русского царя в Варшаве — и он вправе был ожидать этого: ещё в юности много говорил Александр о свободе Польши, сожалел о её разделах...

Увы, собрав поляков у себя в приёмной, Александр сказал, что наместником назначает старого ветерана боёв, безногого Зайончека, а вместо себя командовать польскими и русскими полками в Варшаве посылает своего брата Константина...

Адам Чарторыйский побледнел при этом известии. «Личные мотивы, наверное, примешались к этому плану», — решил он.

Да, он встретился с Елизаветой, да, многие часы они провели вместе, да, он снова, как и двадцать лет назад, был в неё влюблён.

И вновь, как и двадцать лет назад, она была приветлива, дружески беседовала с ним, но ни единого слова любви, ни единого слова нежности и страсти не вырвалось у неё.

И всё-таки император возревновал...

Чарторыйский записал в своём дневнике: