Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

«Вижу её сильно изменившуюся, но для меня всё ту же. Те же её и мои чувства, они не так ярки, как прежде, но сильны, и мысль, что я не могу видеть её, причиняет мне мучительную боль. До сих пор я лишь однажды видел её, был принят плохо и до сих пор несчастен. Вторая встреча. Опять между нами чувство долга. Она, как всегда, ангел. Её письма... Она моя первая и единственная любовь. Я желаю ей счастья и ревную к этому счастью, люблю страстно. Бесконечная неуверенность, сопротивление, постоянные горести, двадцатилетнее ожидание. Она любви и поклонения достойна...»

А у Александра начался период трезвого осмысления сборища Венского конгресса.

Произошло это потому, что Бурбон, поставленный им на трон короля Франции, Людовик Восемнадцатый, оскорбительно отказал в руке своего племянника, герцога де Берри, для младшей сестры Александра, великой княжны Анны Павловны.

Было от чего возмутиться Александру, начать внимательно присматриваться к сиятельному собранию!

И если бы не Сто дней бежавшего с Эльбы Наполеона, если бы не горы трупов, опять положенные русским императором в войне за интересы европейских монархов, кто знает, чем кончились бы эти возмутительные предательские торги.

Всё же Александр надеялся, что его европейские монархи приемлют его великодушные и добродетельные помыслы, мнил, что Священный союз, основанный им, будет управлять миром Европы с чистыми намерениями, с Божьей помощью благоденствовать народам...

Увы, его прекраснодушные мечты остались лишь мечтами, а Священному союзу суждено было превратиться в орудие подавления народных восстаний и угнетения целых народов.

Ничего хорошего из этих грёз не вышло...

Как никто поняла жена императора, как он разочарован, устал от блеска и предательства европейских дворов, как необходима ему поддержка даже против матери, которая уже давно замыслила лишить престола обоих своих старших сыновей, которых считала причастными к смерти мужа...

И Александр, вернувшись в Россию и испытав мучительный стыд перед ней за её невежество, нищету и беспросветную нужду, всё забросил, потерял интерес ко всему.

Ещё он ввёл конституцию в Польше, ещё пытался основать военные поселения, признав, что только военной силой держится престиж России в Европе, но все дела передал старому другу своего отца, «без лести преданному» Аракчееву.

Разуверенный и сникший, он было увлёкся учением баронессы Крюденер, которую ввела в его приёмную Елизавета, но и это учение разочаровало его.

В сорок пять лет он испытал всё, как он думал, — блеск и падение, муки совести и страдания любви, похоронил всех своих детей...

«Как странно, — думала Елизавета временами, — он дал конституцию Финляндии, дал конституцию Польше и лишь в своём государстве никак не мог решиться на это».

Иногда она пыталась объясниться с ним, старалась понять, что останавливает его, но получала в ответ резкие и недвусмысленные ответы: не дорос ещё русский народ до конституции, не дорос до свободы, далеко ещё ему до всех европейских народов.

Это мучило её и приводило в негодование. Она, немка, давно уже пришла к убеждению, что из всех народов Европы русский народ самый забитый, что он больше всех достоин конституции и свободы, более всего нуждается в революции сверху, чтобы не дать вылиться возмущению угнетением и вековым рабством снизу.

А он, Александр, русский по происхождению, презирал и ненавидел свой народ...

Но она оставляла все дела в том же положении. Она только императрица, она только супруга императора, и, может быть, не её дело вмешиваться в государственные установления и законы, тем более что на её пути всегда стояла императрица-мать, которой претили все нововведения.

И Елизавета молчала, уходила в интересы, слишком далёкие от интересов мужа.

Раскапывала исторические документы, проливавшие свет на некоторые необычные факты из русской истории, копалась в архивах, а главное, поощряла просвещение, распространение в России знаний, грамотности.

Увидела странное письмо английской королевы и изумилась: ничего о нём нигде не читала, ничего не знала.

Иван Грозный, мучимый подозрениями и уверенностью, что его обязательно убьют, написал королеве Англии письмо, чтобы прозондировать почву: согласится ли Англия приютить его, если будет в том нужда?

Королева ответила, что сделает это с охотой.

Елизавета рассказала об этом письме Карамзину, но у историка был свой взгляд на русскую историю, и такое действие Ивана Грозного никак не вписывалось в его трактовку...