Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

Были и другие документы, которые свидетельствовали — не всё было в династии так, как описывали древние историки и летописцы. Заподозрила было шведскую прачку, Екатерину Первую в том, что та отравила Петра Первого в его последние дни, но теперь уже никому не говорила об этом, зная, что останется непонятой.

Елизавета пыталась увлечь и Александра своим интересом к истории, к нарождающейся, поднимающейся литературе, но не встретила никакого сочувствия — Александр считал занятия литературой, стишками, как он говорил, делом никчёмным, ненужным, а просвещение — чумой.

И ей оставалось лишь покровительствовать искусствам и литературе, опекать нищих литераторов, наблюдать развитие и рост этого «никчёмного дела»...

Александр опять увлёкся парадами, стройностью солдатских рядов, формой военных, обсуждал по целым часам какие-нибудь петлички в мундирах, и она понимала, что их интересы лежат в совершенно разных плоскостях.

Искусства он оставлял только для женщин: они должны были хорошо петь и музицировать, читать французские романы, говорить на различных языках. Мужчина должен сражаться — это его долг и обязанность, и именно войне и армии отдавал он первое место в своих поступках...

Нет, не могла она увлечь императора своими интересами и думала, что он, вероятно, прав, потому что действительно большую часть своей жизни занимался лишь шагистикой и муштровкой и, возможно, война научила его быть всегда наготове.

Но теперь он беспокоился не только об обороне России — вознесённый на самую вершину европейской власти, он решал за всех монархов.

Часто Елизавета с тоской думала — что за дело ей до того, что творится в Европе?

Но Александр с головой ушёл в деяния Священного союза, словно и не было России, а был лишь этот европейский синклит[27].

Дела Европы полностью поглотили Александра. Когда он вернулся с Венского конгресса, то поручил Новосильцеву, одному из своих прежних молодых друзей, разработать конституцию и положение об освобождении крестьян.

Он сам правил текст и наброски к конституции, названной им самим «Государственной уставной грамотой Российской империи». В ней предусматривалось введение двухпалатного парламента, создание местных представительных органов, провозглашалась свобода слова, печати, равенство всех граждан перед законом, неприкосновенность личности. Положение об освобождении крестьян тоже разрабатывалось, но в глубокой тайне, потому что императрица-мать, как всегда, составляла сильную оппозицию намерениям сына.

Но решительным реформам помешала революция в Испании. Воинские части в Кадисе восстали, революция перекинулась в Мадрид, и сам король Фердинанд Четвёртый был вынужден согласиться на введение конституции.

Обеспокоенный Александр с глубоким прискорбием признал, что преобразования лишь тогда приносят пользу, когда идут сверху, от правительства, а не тогда, когда народ берёт это дело в свои руки.

Ещё большую тревогу вызвала в нём революция в Королевстве обеих Сицилий. И здесь Фердинанд Четвёртый был вынужден пойти на конституцию.

Австрийский император Франц, сильно растревоженный, пригласил Александра в Троппау на совещание по делам Священного союза.

Но по пути туда император заехал в Варшаву, где как раз проходил сейм. И тут он впервые почувствовал разочарование и возмущение: поляки не только не выражали признательность Александру, но и требовали всё новых и новых преобразований и свобод.

Самолюбие императора было ранено. Он ожидал благодарности и поклонения, вместо этого — требования и требования...

Правда, в Троппау он всё ещё выжидал. Он говорил, что надобно предпринять всё, чтобы сами восставшие отказались от своего восстания и покорились королям, и только если они откажутся, выступить военной силой.

И тут, в Троппау, получил Александр известие о бунте в Семёновском, самом любимом его полку.

Александр почуял, что пламя революции перекинулось уже в Россию. Тогда он больше не сомневался — в Неаполь и Испанию были направлены войска...

Протокол конференции в Троппау гласил, что государи Европы обязуются не признавать смену государственного строя, если она происходит не законным путём, сверху, от самого монарха, а путём бунта и насилия.

Александр и сам понял, что теперь Священный союз стал всего-навсего полицейской мерой, развязывал властителям руки для подавления всяческих бунтов, но говорил при этом:

— Я люблю конституционные учреждения и думаю, что всякий порядочный человек должен их любить. Но можно ли их вводить у всех народов без различия? Не все народы в равной степени готовы к их принятию... Свобода и права, которыми может пользоваться просвещённая нация, нейдут к отсталым и невежественным народам...

Когда Елизавета услышала об этих словах Александра, она поняла, что со всеми реформами в России покончено и всё, о чём мечтал юный император, похоронено.

Она загрустила и затосковала — знала, как нелегко далось императору это обращение, этот отказ от всех своих юношеских планов...