Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

Европейская революция страшила его теперь больше, чем что бы то ни было. Стотысячная русская армия вступила в Галицию, чтобы потушить пламя неаполитанской революции. Приказ был отдан твёрдым тоном императора. И слава богу, думала в ужасе Елизавета, что эта помощь в восстановлении власти короля не потребовалась, иначе опять русские солдаты гибли бы за странные принципы императора, старающегося остаться верным Троппаусской конференции.

Не поддержал Александр и восставших греков, хотя и возглавлял этот бунт русский генерал, его личный адъютант Ипсиланти.

С горечью и разочарованием говорил потом император:

— Не может быть более политики английской, французской, русской, австрийской. Существует лишь одна политика — общая, которая должна быть принята народами и государями для общего счастья. Я первый должен показать верность принципам, на которых основал союз. Представилось испытание — восстание Греции. Религиозная война против Турции была в моих интересах, в интересах моего народа, требовалась общественным мнением моей страны. Но в волнениях Пелопоннеса мне показались признаки революционные, и я удержался. Чего только не делали, чтобы разорвать союз! Старались внушить мне предубеждения, уязвить моё самолюбие,— меня открыто оскорбляли. Очень дурно меня знали, если думали, что мои принципы проистекали из тщеславия, могли уступить желанию мщения. Провидение дало в моё распоряжение 800 тысяч солдат не для удовлетворения моего честолюбия, но чтоб я покровительствовал религии, нравственности и правосудию, чтоб дал господство этим началам порядка, на которых зиждется общество человеческое...

Слышалось Елизавете в этих его словах чистое нравственное начало, романтический оттенок, но как хорошо она понимала интересы различных европейских династий. Даже пример её семьи был для неё показателен — всеми силами урвать кусок земли, корону, престол. Она слишком хорошо знала человеческую натуру, чтобы обольщаться теми принципами, о которых говорил её супруг...

Теперь она страдала от его отсутствия, хоть и не было у неё праздного времени. Всё больше погружалась она в мир литературы, покровительствовала писателям и поэтам.

Из «Общества друзей императрицы Елизаветы» образовалось «Общество любителей российской словесности».

Она не знала, что потом это общество переросло в «Союз благоденствия», который ставил своей задачей изменить политический строй России. В нём проскальзывали мнения, что императора Александра могла бы заменить императрица Елизавета. Не учитывали только участники этого союза, что Елизавета была известна в России лишь узкому кругу почитателей.

Но как же была она обрадована, когда вышла наконец из печати двадцатилетняя работа Карамзина «История государства Российского». И хоть, вопреки даже мнению императора, Карамзин защищал в ней династические начала, не мыслил Россию не монархической страной. Елизавета выражала автору своё восторженное отношение. Никогда ещё не было в государстве издания, которое бы так полно и всеобъемлюще давало картину возникновения империи, державы.

Впрочем, «История» была встречена всеми читающими кругами с восторгом — никогда ещё русский язык не был так прост и выразителен, никто так увлекательно не писал про историю России. Ею зачитывались, а Елизавета постоянно навещала скромный домик Карамзина, где однажды увидела и смуглолицего юного лицеиста Пушкина.

О нём хлопотала она, когда Александру не понравились «дерзкие стишки» молодого дарования и он хотел даже выслать его в Сибирь. Далёкая сибирская ссылка была заменена Пушкину почти развлекательной поездкой на юг.

Глава одиннадцатая

Итак, они её приговорили...

Она и сама чувствовала, что болезнь её вступила в последнюю стадию.

Этот разрывающий плоскую грудь кашель, эти красные пятна на носовом платке, лихорадочный жар, сжигающий её, эта унылая слабость по утрам и бесконечная апатия!

Ничего не хочется делать, даже к парадным обедам невмочь одеваться, даже почерневшие волосы, потерявшие свой прелестный оттенок пепельности, не хочется закалывать черепаховыми гребнями...

И вот этот странный консилиум! Все доктора, пользовавшие её в 1801 году, — Стофреген, личный врач Александра Виллие и другие, сиделки.

Она всё крепилась, не хотела доставлять лишних хлопот мужу, теперь предпочитавшему сидеть в её комнате, вместе читать что-то, хоть он и плохо слышал то, что говорилось, и с неохотой отрывавшемуся для смотров, парадов, маршей, к которым он ещё сохранил какой-то интерес...

Её слушали, выстукивали, заставляли показывать язык, трогали пылающий лоб. Она подчинялась безвольно, знала, всё это ни к чему, приходят её последние дни...

А потом были бесконечные трёхдневные совещания. Александр сразу предложил ехать за границу, на солнышко, на морской воздух, в Италию, где она сразу оживёт, воспрянет душой.

Она грустно усмехалась. Болезнь гнездилась в ней давно, она подавляла в себе эту слабость и апатию, ничего не говорила докторам, не смела жаловаться.