Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

Скромный и тихий врач Тарасов находился в обществе светил тогдашней медицины — личного врача императора лейб-медика Виллие, лейб-медика Стофрегена, докторов Добберта и Рейнгольда.

Штат императрицы был составлен только из двух фрейлин — княжны Волконской и верной Валуевой — и двух камер-юнгфер, горничных Елизаветы.

Аптекарь Протт дополнял этот небольшой список.

Камердинеров, поваров, помощников поваров, лакеев выбирали тоже из многих и выбрали число незначительное...

Вот и пришёл день её отъезда. Александр выехал на десять дней раньше, чтобы успеть всё приготовить к её приезду. Ничего он ей не говорил, но перед самым отъездом зашёл в Александро-Невскую лавру, долго разговаривал с митрополитом Фотием, а потом сделал странную по тем временам вещь — заказал панихиду по самому себе, как по усопшему.

Долго молился: видно, давно вызревала в его душе мысль, заставившая его отслужить эту панихиду...

На самом въезде из Петербурга он остановил свою незамысловатую коляску, долго смотрел на город, как будто прощался с ним навсегда, снял простую военную фуражку, что носил всегда...

На всём пути — а путь был неблизкий — отменил все встречи, все смотры, все парады, которыми решились было горожане встречать императора.

Словно бы ехал инкогнито или уже заранее знал, что в его жизни не будет больше никакой помпезности...

В Таганроге его ждал небольшой одноэтажный дом, вовсе непохожий на императорский дворец. Простые, без лепнины, комнаты, лишь штофные обои придавали им весёлый и нарядный вид. Мебель тоже была здесь самая простая. Но кое-где Александр сам повесил небольшие картины, что привёз из Петербурга, — виды Кронштадта, виды города, виды Москвы.

Сам вбивал гвозди, сам расставлял мебель, захваченную из столицы только для Елизаветы, — мягкое канапе, на котором она любила отдыхать после прогулок, её кресло да письменный стол, за которым она писала письма и дневники — их, толстых тетрадей, за все эти годы накопилось изрядное количество. Все свои дневники Елизавета должна была привезти с собой...

Доктора сопровождали императрицу в пути — строго следили за режимом, заставляли пить горькие лекарственные настои, есть простые, но питательные блюда, хоть и морщилась она от отвращения.

Карета её была оборудована всем необходимым для отдыха в дороге: пуховики и мягкие подушки, небольшие жаровни Для тепла, — начиналась осень, и в Петербурге уже облетели листья и начало подмораживать...

Чем дальше к югу, тем мягче и теплее становилось на пути. Пошли весёлые зелёные кроны деревьев, трава на лугах казалась бархатной и нежной, стада скота виделись нарисованными на ярко-зелёном фоне, и она пожалела, что не может взять в руки карандаш и сделать зарисовки...

Вот как будто бы ненадолго и недалеко ещё отъехала от столицы, а уже всё изменилось вокруг, да и сама она вроде бы стала какой-то новой.

Реже душил кашель, свободнее дышалось, и даже пятна крови исчезли с носовых платков.

Она сама вышла из кареты, когда подъехала к старому просторному, приземистому дому. Его окружал огромный, тоже старый, слегка запущенный сад, заросший вековыми платанами, яворами[28], замшелыми абрикосовыми и персиковыми деревьями.

Расчищенные дорожки просверкивали в вечернем прозрачном воздухе кирпичными осколками, цветники наслаждались последними лучами солнца, а свежая молодая травка на газонах отливала блестками воды — видно, её только что полили, и она сияла, впитывая в себя влагу.

Александр встретил Елизавету прямо у кареты, неловко прикоснулся к ней губами, поцеловал где-то за ухом. Она засмеялась — щекотно, и чепец сдвинул.

Он взял её за руку, повёл в дом, заранее наслаждаясь тем, как хорошо всё устроил, как расчистил дорожки в саду и кое-где подстриг деревья, а лужайки полил всё самолично...

Она смеялась от души тихим, непривычным смехом — каким заботливым хозяином оказался на старости лет её муж, своенравный хозяин огромной империи, блестящий кавалер и галантный ухаживатель.

И вдруг её кольнула мысль: всё это для того, чтобы приготовить её к неслышной смерти.

Кольнула, и сразу навалился надсадный кашель, грудь рвануло знакомой надсадной болью...

— Пойдём, пойдём, Лизон, — заботливо взял он её под руку, провёл на её просторную половину.

Она сдерживала кашель, как могла, чтобы не отравить ему эти первые минуты, с натугой осматривалась по сторонам и горячо говорила слова признательности, перемежающиеся хриплым кашлем.

— Устраивайся, я после к тебе приду, — торопливо сказал он и ушёл на свою половину.

Ушёл и как будто унёс с собой её кашель. Она присела на знакомое канапе, прилегла. Камер-юнгферы засуетились, расстёгивая её накидку, развязывая широкие ленты чепца.

Скоро готов был и чай, и горький лекарственный настой. Она легонько вздохнула, закрыла глаза и словно провалилась в глубокий сон.

Александр пришёл, тихо постоял возле неё, спокойно и легко дышащей, вгляделся в посвежевшее лицо, в побледневшие шелушащиеся пятна на щеках и сказал себе: «Здесь она выздоровеет».