Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

— Спасибо, что прочли, — встала Елизавета, холодное и затаённое выражение появилось на её бело-розовом личике: отсветы огня в камине бросали блики на это прелестное лицо. — Я благодарна вам за время, потраченное на мою писанину...

— Ну вот, вы уже и обиделись, — искренне рассмеялась Варвара Николаевна. — Да я за вас боюсь, вы такая чистая, только навредить себе можете излишней откровенностью — при дворе нельзя быть такой непосредственной, надо скрывать свои чувства...

— Я знаю, — печально вздохнула Елизавета, — как же проще жить частному человеку, не нужно ничего скрывать, лгать и лицемерить.

— Но зачем-то Бог возносит одного человека и дарует ему всё, отнимая другое...

Елизавета печально простилась с подругой.

Больше она не писала ей нежных и коротких записочек, не просила читать её дневники, которые она опять завела во множестве, но уже не писала в них так откровенно о первых движениях души, всё время опасаясь ненавистного читателя, могущего читать и между строками, как читала она строчки матери, написанные симпатическими чернилами и выступающими на свет лишь при помощи горящей свечи.

Увы, давно уже поняла она, что и этот секрет ведом почте. В письмах оставались теперь одни только незначащие новости, о прочем Елизавета сообщала с оказией, с верными людьми, ездившими в Баден и обратно...

Записочки Елизаветы Варвара Николаевна Головина сохраняла до самой смерти и даже приводила их в своих воспоминаниях:

«...Вы не выходите из моей головы. Вы натворили в ней такой беспорядок, что я бессильна что-либо делать. Ах! Я не вижу перед собой дивного образа, который был утром. Это очень, очень жестоко!»

Или ещё:

«Я люблю вас и буду любить, даже если мне запретят. Я теряю голову, разум помутнён. Ах, если это будет продолжаться, я сойду с ума. Весь мой день заполнен Вами, я ночью, просыпаясь, тоже думаю о Вас. Вы понимаете, надеюсь, насколько мне дорог день, когда я всей душой отдалась Вам...»

После сожжения дневника не было больше этих записочек, в которых нежная, экзальтированная душа Елизаветы находила выход своим чувствам, порой несколько преувеличенным, слегка притворным, но имеющим под собой искреннее чувство дружбы.

И с особенной нежностью писала она матери обо всём, что происходит с ней:

«Великой княгине (Марии Фёдоровне. — Прим. авт.). Вы в своём письме написали, что беспокоитесь, не дурно ли я обращаюсь с графиней Шуваловой, — вовсе нет, мамочка, уверяю. Даже мой муж повторяет, что я должна держаться с ней холоднее, — он её не переносит. Ах! Меня угнетает мысль, что вокруг нет преданных людей: со мной лишь Эрбстерн (гувернантка, приехавшая с Елизаветой из Карлсруэ. — Прим. авт.) да одна дама, бывшая бонна великого князя, англичанка, кому я могла бы доверять. Без своего мужа, единственного человека, с которым я здесь чувствую себя счастливой, я бы умерла уже тысячу раз — всё не соответствует моим привычкам, даже климат раздражает. Если и встречаются приятные дамы некоторые, особенно некая графиня Головина — жена нашего дворцового маршалка, я не решилась бы откровенничать, потому что здешняя публика несносна.

Мой муж заменяет мне всех. Он преподаёт небольшие уроки, поскольку знает всё, что здесь необходимо принимать во внимание, а я не всегда бываю осторожной...»

Варвара Николаевна многое уяснила из дневника Елизаветы и в своих воспоминаниях высказывалась значительно яснее, чем это можно понять из строк самой Елизаветы: