Эллинистический мир

Кроме того, независимо от темы поэзия все больше приобретала познавательный характер, хотя опиралась она (за исключением «Феноменов» Арата) отнюдь не на настоящую науку, а на традиционную ученость в области археологии, истории, географии, мифологии. Некоторые отрывки из Каллимаха и тем более из Ликофрона читать было невозможно, не прибегая к изданию с примечаниями, в которых были бы использованы работы античных или византийских комментаторов. Но и они часто приходили в растерянность перед туманностью намеков. Однако истинное величие «александрийской поэзии» не в ее учености и не в умении льстить царям, а в передаче мира чувств – мира поверхностного или глубокого, но всегда разнообразного. В стихотворных строках охотно раскрывались чувства между членами семьи и даже привязанность к домашним животным (особенно часто это отмечается в эпитафиях). Но предпочтение в новой лирике отдавали прежде всего любви, она царила повсюду, и суровые гомеровские герои становились галантны-– ми рыцарями. Сам ужасный Киклоп Гомера в одной из очаровательных идиллий Феокрита превращается в трогательно влюбленного, которым пренебрегла возлюбленная. Подробные описания страсти, как в «Аргонавтике» Аполлония Родосского, встречаются редко. Чаще всего это короткие произведения, в которых взволнованно <99> описаны любовные сцены. В наше время обычно принято подчеркивать некоторую неестественность этой поэзии. Действительно, амуры и всякого рода метафоры огня, стрелы и цепи в ней встречаются в изобилии, но необходимо помнить, что эти образы, ставшие столь банальными в более поздние времена, в эпоху эллинизма были новы и свежи. В лучших идиллиях Феокрита или самых талантливых его последователей слышны и более сильные голоса – порой это был настоящий взрыв чувственности, а порой чувственность смешивалась с угрызениями совести, сожалением, отчаянием перед лицом предательства. Александрийцы не только изобрели галантную поэзию, но и явились авторами откровенной и волнующей любовной лирики.

Проснулся интерес к деревенской жизни, как и в XVIII в. н. э. Города разрослись до такой степени, что стали огромными и враждебными человеку агломерациями. Природа в буколической поэзии была не что иное, как обрамление человеческих страстей. Созданные ею пейзажи милы, изящны, приятны для глаза уставшего человека. Это как раз те самые пейзажи, которые мы в память об Александрии называем «идиллическими». Непременными штрихами такого пейзажа были кристально чистый источник, ручеек, замшелые камни, ковер шелковистой травы, тенистые деревья, холмы, поросшие миртом и оливами, пчелы, собирающие мед, птицы и цикады. Живут там крестьяне и многочисленные пастухи, но это не аркадские пастухи – они свободно живут среди холмов, их окружают милые их сердцу животные, за которыми они трогательно ухаживают и которых называют по именам. Авторы возносят этих пастухов над жизнью в своем горячем стремлении к красоте, к прекрасным стихам и музыке. Их пастухи поют песни, состязаясь между собой в пении (так называемое «амебейное пение», когда два певца обмениваются двустишиями па одинаковые или противоположные темы). Наиболее точно эта форма выражена у Феокрита и, судя по всему, была широко распространена в пастушеской среде на Сицилии. Возможно, основным источником буколического жанра является народная поэзия. Она существует и поныне в тех местах, где еще остались пастушеские традиции, – на той же Сицилии, на Сардинии, в Басконии. Темы для импровизации Феокриту давали поговорки, концентрировавшие сельскую мудрость. Примером сюжета амебейной песни может служить несчастная любовь <100> сицилийского пастуха Дафниса. Не думаю что было бы уместно настаивать на религиозном происхождении буколического жанра, как это делает Р. Резенштейн, считавший, что во время религиозных праздников в честь Диониса и Артемиды братства пастухов пели гимны своим богам, а амебейные песни стали как бы их литературным переложением.

Существовали и другие способы бегства от действительности. Например, александрийцы не обходили вниманием поэзию путешествий, имея особую склонность к необыкновенным путешествиям в экзотических странах. Так, Аполлоний мечты о приключениях древних приспосабливал к уровню знаний и вкусам своих соотечественников. Один из самых известных отрывков «Аргонавтики» Валерия Флакка уводит героя в туманные западные страны к кельтам, к большой реке с многочисленными рукавами, которая похожа то на реку По, то на Рейн, а иногда и на Рону. Географические представления, порой ошибочные, а порой достаточно точные (упомянуты швейцарские озера и Геркинейские горы – Шварцвальд), возможно, заимствованы у Тимея. Александрийцев интересовали метаморфозы, примеры которых в изобилии давала мифология. Тем не менее (и это не парадокс) они могли заставить звучать и конкретную, реалистическую деталь. Они прибегали к пространным описаниям – экфазам (со множеством точных эпитетов) натюрмортов, произведений искусства. Эти экфазы занимали большое место в эпиграммах из «Антологии».