Ельцин как наваждение

Бурбулис шутейно тычет мне кулаком в бок. С трудом сбрасываю дрему, нехотя пересаживаюсь и оказываюсь лицом к лицу с Ельциным. Тот сидит с закрытыми глазами, вытянув ноги, и молчит. Чувствуется, устал. В такие моменты его лучше не беспокоить. Наклоняюсь к Бурбулису и спрашиваю шепотом:

– Геннадий Эдуардович, а куда это мы едем?

– Шеф вымотался совсем, надо снять напряжение.

– Мне бы с ним потолковать о наболевшем…

– Вот там и потолкуете.

– Где «там»?

– В бане.

Едем недолго, буквально несколько минут, и останавливаемся перед воротами какой-то пожарной части. Водитель моргает фарами, и из сторожки выскакивает немолодой подполковник. Подбежав к машине, он по-военному четко рапортует вылезшему из машины Коржакову: объект в полной готовности! По тому, каким тоном это сказано, можно судить о склонности седовласого брандмейстера к самопожертвованию.

– Посторонние на территории есть?

– Никак нет!

После первого пара и первой рюмки садимся с Ельциным на диван, поодаль ото всех. Завернутый в белую простыню, в этот момент он чем-то напоминает римского патриция, отдыхающего после произнесенной в Сенате обличительной речи.

– Борис Николаевич, помните, вы мне поручали проработать вопрос о вашей семье на случай кризисной ситуации?

Шеф определенно недоволен тем, как я сформулировал свой вопрос. Будто осмелился напомнить ему, как однажды в Нью-Йорке, будучи в гостях у Рокфеллера, он пролил на скатерть брусничный соус. И я понимаю, что допустил промах. Не нужно было начинать разговор со ссылки на его волю, выраженную в частном порядке и к тому же полунамеком. Всякая просьба, выходящая за рамки служебных взаимоотношений, порождает моральные обязательства, которыми оказавший услугу может злоупотребить. Поэтому большие начальники не терпят подобные ситуации, а уж для Ельцина они хуже каторги. Его просьба никогда не выглядит просьбой, а благодарность – благодарностью.

– На днях ко мне приезжал человек от Гамсахурдиа. Я ему вполне доверяю, потому что это мой давний товарищ…

Коржаков в белом банном халате хлопочет возле стола и недовольно поглядывает в нашу сторону. Ему определенно не нравится, что есть такие вопросы, которые шеф обсуждает со мной с глазу на глаз, и к тому же в столь расслабляющей обстановке. В его напряженном взгляде просматривается готовность броситься на помощь охраняемому лицу, если тот выкажет хотя бы малейшие признаки недовольства нашей беседой. Но Ельцин их не выказывает. Напротив, ее тема представляется ему весьма своевременной.

– Борис Николаевич, – наклоняюсь и шепчу в самое ухо, – я думаю, что укрытие в Грузии не понадобится, но пусть оно будет. Почему нет? Так, на всякий случай.

– Не хочется мне с Шеварднадзе из-за этого ссориться. Он же считает Грузию своей, понимаешь, вотчиной.

– Он и знать ничего не будет!

– Пронюхает…

– Ну, даже если и пронюхает. Может, это и неплохо, сговорчивей будет.

От разговора Ельцина отвлекает (меня, кстати, тоже) соблазнительный аромат копченого муксуна, привезенного с Севера газовым генералом Виктором Черномырдиным, и он спешит подвести итог нашим сепаратным переговорам:

– Давайте сделаем так: вы поезжайте в Тбилиси и на месте все выясните. Но только не как мой помощник. Вы ведь можете оформить командировку от «Комсомольской правды»?

– Конечно, могу. Но лучше поеду по линии «Российского дома».

Ельцин согласно кивает и, выдержав многозначительную паузу, тычет мне в грудь указательным пальцем, что со стороны может показаться, будто он делает мне строгую выволочку:

– И чтоб никаких, понимаешь, просьб и обещаний от меня лично! Никаких!

– Я представлю дело так, будто все это моя личная инициатива, и вы о ней ничего не знаете, – шеф пожимает плечами: поверят ли? – В общем, придумаю, что сказать.

– Хорошо, – Ельцин хлопает себя по коленям, – а теперь за стол!

…Для того чтобы ни у кого не возникло сомнений, что я приехал в Грузию как эмиссар «Российского дома», Ряшенцев отправляет вместе со мной своего сотрудника, Евгения Нескоромного, с образцами аппаратуры для защиты от прослушки телефонных переговоров. Мартовская Москва еще утопает в снегу и ежится от зимней стужи, а в Тбилиси уже вовсю бушует весна. Почки на деревьях набухли, и город вот-вот засверкает изумрудом молодой зелени. Но самое большое чудо – цветущий миндаль, от которого просто невозможно оторвать взгляд и не позавидовать грузинам.

Но лишь присмотришься к деталям нынешней грузинской повседневности, и зависть сразу же сменяется жалостью: как же им тяжело живется! В квартирах сыро, холодно, а по вечерам еще и темно, потому что в это время суток повсеместно отключается электричество. Едва ли не каждая семья обзавелась печкой-буржуйкой с ржавым дымоходом, выведенным на улицу через прорезь в оконном стекле. Она в состоянии обогреть всего одну комнату, ставшую одновременно и гостиной, и спальней. Все, у кого есть такая возможность, отправили женщин с малыми детьми к родственникам в деревню. Оставшиеся в городе мужчины забегают домой, только чтоб переночевать да переодеться. Полное ощущение военного лихолетья.