Елтышевы

Елтышеву не то чтобы совершенно не везло, но приработок был неизменно мелким, оскорбительно убогим, и дежурство в основном уходило на пустую грязную возню с подзаборными алкашами. И в конце концов он потерял веру в счастливый случай, на дежурство шел через силу, с чувством обиды. Обиды, хоть и старался в этом не признаваться, на самого себя.

Та, как оказалось, последняя смена началась обыкновенно — к пяти часам вечера двадцать четвертого апреля две тысячи второго года, выспавшийся, плотно пообедавший, но какой-то застарело усталый, Елтышев вошел в дежурное помещение.

Вытрезвитель размещался в самом центре города, но со стороны был неприметен — так, одноэтажное серое зданьице с маленькими пыльными окнами. Но знающие, что находится здесь, старались обходить его подальше, тем более, если были подшофе. И только милиционеры, врачи и родственники попавшихся шли сюда прямой дорогой, открывали толстую деревянную дверь и на время исчезали в темном, душном, жутковатом мирке...

В дежурке по разные стороны стола сидели старлей Пахомин, у которого Елтышеву предстояло принять суточную вахту, и парень лет двадцати пяти. Парень съежившийся, словно замерзший, лицо кислое.

— Ты пойми, — негромко, но убедительно, веско говорил Пахомин, — что выйти отсюда ты можешь только уплатив штраф. Э? Двести шестьдесят четыре рубля. Сто двадцать у тебя имеется при себе. Нужно еще... Э-э... Еще сто сорок четыре. Округляем — сто пятьдесят. Э?

Николая Михайловича раздражало это дебильноватое пахоминское “э”, но и сам он — замечал за собой — в разговоре с такого рода клиентами то и дело употреблял нечто подобное. Чтобы понятней было.

— Ну, я же говорил сколько раз, — замямлил парень, — у меня — нету...

— Найди, — перебил Пахомин. — Займи. Есть родственники, знакомые. Мы тебя свозить даже можем. Э? Мы возим.

Парень подвигал плечами. Молчал.

— С-слушай, — Пахомин начал терять терпение, — у тебя ни паспорта нет, никаких документов. В курсе — э? — я тебя могу на трое суток оформить. До выяснения личности. Как?

Парень молчал.

Николай Михайлович приподнял руку, взглянул на часы. До начала дежурства оставалось двадцать минут. А еще надо дела принять.

— Слушай, Виталий, — обратился он к Пахомину нарочито небрежно, даже как-то с веселинкой, — а вези его в отдел и оформляй на пятнашку. Чего нянчиться? Акт составите, что оказывал сопротивление, тут всю ночь колобродил...

Пахомин подхватил:

— Да, пускай пометет улицы, а лучше — сортиры попидорит. Я позабочусь. Э? — Захлопнул папку с квитанциями. — Давай поднимайся, — велел парню, — поехали в ГОВД. Там ночь перекантуешься, а завтра — суд.

— Ну, это, — парень испугался, — я же...

— Чего еще? — Старлей распалял себя. — Давай-давай.

— У меня тетка... У нее можно попробовать. Но она убьет.

— Кого эт убьет? — показно насторожился Елтышев.

— Ну, меня. Что я здесь...

— И правильно. Пить надо меньше. А оплату услуг медвытрезвителя еще никто не отменял. Э? — Пахомин обернулся к курящему возле обезьянника сержанту. — Серег, свози уважаемого. Далеко тетка-то живет?

— Да нет, не очень. За автовокзалом там...

— И ладушки. Найдешь сто пятьдесят рублей — возвращаем вещи и гуляй-отдыхай.

Сержант вывел парня. На улице завелся “уазик”.

Пахомин изможденно отвалился на спинку стула, прикрыл глаза.

— О-ох-х...

— Как оно? — зная ответ, из приличия спросил Елтышев.

— Да хреново. Одна нищета опять... Спать хочу... Еще этого мутанта ждать.

Елтышев покивал.

— Давай дежурство пока приму.

— Дава-ай.

Спустились в подвал, где в основном и размещался вытрезвитель, заглянули в камеры-палаты, в туалет, раздевалку. Все было в порядке. Поднялись обратно в дежурное помещение. Елтышев расписался в журнале.

— Что, накатим трофейной? — слегка повеселев, предложил Пахомин; выдвинул ящик стола. — “Московская” есть, “Колесо фортуны”, “Земская”. Э, какую?

— Без разницы... “Колесо”.

Старлей достал бутылку, покрутил оценивающе.

— Да, вроде нормал. И мужик приличный, с портфелем. Какой-то юбилей, говорит, отмечали, переборщил.

— Наливай.

Алкоголем Николай Михайлович не увлекался, в запои не уходил, но выпить граммов двести всегда был не против. Водка действовала на него благотворно — не одуряла, а словно что-то смывала внутри, какой-то ядовитый налет.

У Пахомина оказалась и закуска — запечатанная нарезка лосося, круг копченой колбасы, беляши в целлофановом пакетике, шоколад... Все это имели при себе попавшие в вытрезвитель за минувшие сутки.

— Ну, за удачу.

— М-да, удача не помешает.

Чокнулись пластиковыми стаканчиками...

Без нескольких минут пять появились двое сержантов и врачиха, полная, угрюмая тетка с мужским лицом, — те, с кем предстояло Елтышеву отработать предстоящие сутки.

В начале шестого вернулся с деньгами паренек, получил вещи, квитанцию и был отпущен.

— Ну, все, — выдохнул Пахомин, сложив бутылки и еду в сумку. — Счастливо!

Николай Михайлович уселся за стол, огляделся, привыкая к помещению, стулу, обстановке.