Елтышевы

Время тянулось изматывающе медленно, а около двух ночи, когда поток задержанных прекратился, почти остановилось. Теперь если и привезут кого, то уж точно подзаборника-обоссанца, вонючего бичару. Ловить больше нечего.

Врачиха достала книжку в мягкой обложке, посапывая от удовольствия, стала читать; сержанты сняли с сейфа нарды. Хм, у каждого занятие, а он что, Николай Михайлович Елтышев?..

Он не имел особенных увлечений, жил как-то все по обязанности, а не для души. После седьмого класса пошел учиться на слесаря, потом два года работал на вагоностроительном заводе. Конечно, выпивали с ребятами, ходили на танцы; двое его сверстников занимались в самодеятельности и как-то неожиданно и легко поступили в училище культуры, еще один пошел по комсомольской линии, еще один занимался борьбой, стал мастером спорта, на соревнования ездил. Елтышев же нормально работал, обыкновенно отдыхал, в девятнадцать ушел в армию, после нее, когда увольнялся, предложили пойти в милицию. Он согласился. И вот к пятидесяти годам — капитан. Майор если и светит, то только накануне пенсии... Такая линия жизни.

Правда, и те — артисты, спортсмен, комсомолец — исчезли из виду, потерялись, никто не стал заметным человеком. Но они пожили, наверно, какое-то время интересно и ярко.

Были и у Елтышева шансы, были. Но — прозевал, отказался, слишком долго думал. Да и семья держала, двое пацанов. За них боялся и не лез в пекло. А выросли... Старший никуда не поступил, увальнем стал, в двадцать пять — ребенок ребенком, а младший... С младшим вообще беда: в драке бахнул одного в лоб кулаком и сделал клоуном. Теперь этот инвалид, а сын на пять лет в колонии.

Знал Николай Михайлович, что шепчутся об этом соседи, знакомые — сам, мол, мент, а сын сидит — ловил иногда усмешливые взгляды и на работе, но сдерживался, старался не замечать, не принимать близко к сердцу. Иначе, боялся, тоже кому-нибудь перелобанит.

В юности он не выделялся силой и мощью, может, оттого, что жила их семья бедно, ели плохо. Но годам к тридцати пяти заматерел, ощутил что-то в себе стальное; валун себе напоминал, который, если столкнуть, все на своем пути в лепешку раздавит. И сослуживцы, когда собирались в спортзале тренажеры помучить, удивлялись: “Здоро-ов ты, Николай Михалыч! Штангой по юности не занимался?” А он отшучивался: “Борьбой занимался без правил”.

Около четырех внизу стали покрикивать. Сначала в туалет просились, и сержанты сводили нескольких. Потом появились просьбы дать воды, домой позвонить, выпустить. Шумела в основном компания, которую привезли от клуба “Летучая мышь”.

Когда крики переросли в колочение в дверь и скандирование: “Во-ды! Во-ды!.. До-мой! До-мой!” — Елтышев не выдержал:

— Давайте их успокоим.

Втроем — он и сержанты — спустились.

— Кто тут домой захотел? — спросил Николай Михайлович, остановившись в центре коридора.

— Я! Я! — сразу из нескольких камер.

— Добро. Выводи, Ионов.

Сержант Ионов, звеня ключами на большом кольце, открывал двери, желающие выходили в коридор, и их отводили в крошечную — метра четыре квадратных — комнатушку с большой батареей-змеевиком, прутьями под потолком (сушилка, что ли, когда-то была). В ней техничка держала швабры и ведра, мешок с хлоркой, а иногда там запирали наиболее буйных — потенциальных пятнадцатисуточников. Но сегодня, то ли от собственных невеселых размышлений, то ли оттого, что недовольных оказалось так много, Елтышев набил комнатушку под завязку. Четырнадцать человек — всех, кто требовал выпустить.

— Постойте, подумайте, — сказал и захлопнул дверь; поднялся в дежурное помещение, снял фуражку, вытер платком пот со лба.

— Ох, жара-то какая, — заметила его движение врачиха. — Надо на дачу ехать, вишни, сливы распаковывать. Не дай бог сопреют.

Елтышев неприязненно мыкнул, сел за стол. Дачи у него не было; несколько раз собирался взять участок, но начинал раздумывать, подсчитывать — придется доски покупать на забор, домишко какой-нибудь строить, чернозем завозить — и оставлял эту затею. А теперь жалел, конечно, но поздно — теперь задарма земли нет, каждая сотка какие-то огромные тысячи стоит...

С полчаса внизу было относительно тихо (похмельные стоны, хриплые матерки не в счет), а потом в дверь комнатушки задолбили:

— Дышать нечем! Откройте, ур-роды!

Удары усиливались; Елтышев не выдержал:

— Ионов, прысни им там перцу через скважину. Что-то вообще охренели сегодня.

Сержант ушел. Крики на минуту смолкли — набитые в комнатушку, наверное, надеялись, что их сейчас выпустят, — и возобновились, но уже в несколько раз сильнее, переросли в выворачивающий кашель, вой. Когда вой сменился совсем уж нечеловеческими звуками, врачиха оторвалась от чтения:

— Да что там происходит?!

— Пуска-ай, — поморщился Николай Михайлович, — может, вести себя научатся...

Еще минут через десять, по настоянию врачихи, дверь открыли.

Из комнатушки вырвалась волна отравленного горячего воздуха; врачиха, поперхнувшись, отшатнулась. На полу, один на другом, корчились недавние недовольные.

Глава вторая