Елтышевы

Дежурка невелика, сумрачна, и несколько ламп не могут наполнить ее светом, жизнью... Стены шершавые, окрашенные в бледно-зеленый цвет, два окна, зарешеченные, заросшие пылью, кажутся черными провалами. Вдоль стен — скамейки без спинок, слева от входа узкий обезьянник для буйных задержанных; стол стоит напротив входа, и почти за спиной Николая Михайловича — лестница. Скоро по ней поволокут пьяных, и снизу будут лететь крики, рычание блюющих и матерящихся алкашей. “Ох, как все надоело”, — поморщился Елтышев.

Рядом с ним устроилась врачиха в белом, но застиранном до серости халате, открыла термос и чашку, налила кофе... Она никогда не пользовалась казенной посудой, электрочайником — все приносила из дому. “Брезгуй, брезгуй”. И Николаю Михайловичу представилось, что она вдруг заболевает какой-нибудь кожной болезнью. Сыпь, раздражение, гнойники...

Он выдвинул ящик, где лежали оставленная Пахоминым ополовиненная бутылка “Колеса фортуны”, стаканчики, шоколадка. Позвал сержантов:

— Что, орлы, перед работой по капле? За хорошую клиентуру...

Часов до десяти вечера было спокойно и скучно. Дэпээсники и пэпээсники, конечно, доставляли задержанных, но по одному, изредка. Все пьяные были немолодые, как назло, безденежные. Падали на стул перед столом, за которым сидели Николай Михайлович и врачиха, тупо мычали, вяло доказывали, что почти трезвы.

Сержанты обшаривали их карманы, снимали с запястья, у кого были, часы. Елтышев производил опись вещей, составлял акт, врачиха давала медицинское заключение.

Потом сержанты вели их вниз. Заставляли раздеться, выдавали одеяла, запирали в камерах-палатах. Возвращались в дежурку, курили, зевали.

А после десяти стало повеселей. То и дело к дверям подъезжали “уазики” и “Жигули”, в дежурку вводили или втаскивали клиентов. Двое-трое были в полном отрубе и при деньгах. Хоть и небольших, но все же. Радуясь, что их не обобрали при задержании, Елтышев делал опись. Вместо “3320 рублей” у одного записал “1320 рублей”, у другого вместо “2598 рублей” — “598 рублей”. Мысленно получившиеся четыре тысячи поделил среди своих: по тысяче пятьсот им с врачихой, по пятьсот — сержантам.

Около двенадцати привезли сразу шестерых. Молодые парни, ершистые; пьяные, конечно, но больше — возмущенные задержанием. Одному даже руку пришлось заломить.

— У “Летучей мыши” взяли, — объяснил дэпээсник. — Там концерт сегодня, бухих будет до жопы.

— Вези-вези, — покивал Николай Михайлович. — Всем место найдем...

С парнями пришлось повозиться. Признавать свое алкогольное опьянение они отказывались, то предлагали договориться, то начинали угрожать и хамить; тот, кому заламывали руку, утверждал, что он журналист.

— Ну-ка, журналист, — не выдержала обычно молчаливая врачиха, — присядь десять раз.

— Что?! Я вам кролик подопытный, что ли?

— Тогда оформляем, — врачиха взяла ручку. — Фамилия-имя-отчество?

— Да с какой стати?!

— С такой — у тебя налицо вторая степень. Давай-давай документы.

Назвавшийся журналистом матернулся и стал приседать. Его повело, завалился набок. Врачиха усмехнулась:

— Ну вот, а говоришь — нормальный.

— Да я устал просто!..

С горем пополам удалось обработать парней и спустить вниз. Денег при них оказалось в общей сложности тысяч пять, но забирать часть Елтышев опасался — все-таки не настолько пьяные. Еще начнут ходить куда-нибудь, заявы катать.

— Ох, жарко-то как, — выдохнула врачиха и достала из пакета бутылку с  водой. — Лето совсем, а они все отопление...

— На следующей неделе опять похолодание обещают, — без охоты ответил Николай Михайлович.

С этой врачихой они дежурили довольно часто, но, бывало, за сутки не обменивались и десятком фраз. Сидели за одним столом, а как бы и порознь, каждый выполняя свою работу. В конце смены делили деньги, расходились... Когда Елтышев натыкался взглядом на огромное ее лицо, на толстые руки, его окатывало отвращение, и он с жалостью представлял мужа врачихи. На ее безымянном пальце, почти заросшее кожей, желтело обручальное кольцо... Как он с ней такой, бедолага...

Но тут же вспоминалась его собственная жена — тоже полная, тоже с окаменело-угрюмым выражением на лице. “А ведь такой девчонкой была...” Когда была?.. Лет тридцать назад. А потом потекло, потекло, и нечего вспомнить, нечему удивляться... И не поймешь, когда вместо девчонки, от которой не отлипал, рядом оказалось привычное, необходимое, но неинтересное существо. Жена.

Подвозили новых, новых. Грязных и чистеньких, невменяемых и на вид почти трезвых, агрессивных и тихих; ячейки в сейфе заполнялись разным карманным барахлишком, в основном убогим и бесполезным. Денежных клиентов все не было — так, мелочь, мелочь. Николай Михайлович сидел за столом, на своей половине, то и дело возвращаясь к подсчетам, сколько удалось уже за сегодня наварить, мечтал о приятном сюрпризе. Иногда подходил к двери на улицу, без аппетита курил горьковатую “Яву”, без аппетита жевал остывшие домашние пирожки с картошкой. Пару раз глотал по полстаканчика водки, чтоб взбодриться. Поглядывал на часы.