Елтышевы

Он замечтался, искренне, ярко, и одновременно сознательно пытаясь этими мечтами поправить себе настроение. И тут в калитку застучали. Громко, нетерпеливо. Динга взлаяла сначала испуганно и тут же с веселой злобой бросилась на этот стук. “Вот и Артем с родами”, — опустил доску Елтышев.

Но вместо сына за калиткой оказалась женщина.

— Здравствуйте, я Людмила, жена Юркина.

— Да, помню. Добрый день.

— Николай Михайлович... — Женщина казалась спокойной, может быть, лишь чересчур серьезной, но в этом четком выговоре имени-отчества было что-то жутковатое. Елтышев приготовился сказать, что мужа ее не видел уже несколько дней, пьет, наверное, но не с ним; женщина опередила: — Николай Михайлович, Юра умер.

...Юрка лежал на крыльце клуба. Крыльцо было под навесом, и здесь частенько сидели мужички, парни. Раздавливали бутылочку, курили. И сейчас вокруг валялись поллитровки, пустые пачки сигарет, целлофановые мешочки... Лицо Юрки было коричневым, почти черным. “Током, что ли?” — подумал Николай Михайлович, останавливаясь, сливаясь с полукружьем людей, огибающих крыльцо.

— Вот так от спиртяги сгорают, — словно отвечая Елтышеву, произнес один из мужичков.

— Н-да-а, — унылый вздох, — а молодой ведь еще.

Елтышева удивило поведение окружающих — стояли и смотрели на труп как на что-то обычное. И даже Людмила, для которой теперь, со смертью мужа (любимого или нелюбимого, дело другое), ломалась вся ее и ее детей судьба, не рыдала, не трясла Юрку, требуя подняться, встать, не била его в исступленном отчаянии, а, как и другие, стояла и смотрела. Дети тоже были тут, и тоже спокойны... Подошел управляющий, потом участковый, фельдшер. Останавливались и смотрели.

— Звонить надо, — выдавил Николай Михайлович, оглядываясь, — заявить, что так...

— Да звонили, — ответил управляющий. — Сказали: хотите, везите сами на вскрытие, а нет — так и нет. Свидетельство о смерти вон Ирина составит.

— А чего вскрывать? — сказал тот же, что словно ответил Елтышеву. — Сгорел от спирта — и все. Меру не знал.

Начался вялый спор, везти ли Юрку в город на вскрытие или нет. Поглядывали вопросительно на вдову, но та отвечала на эти взгляды такими же вопросительными взглядами.

— Да нет, ну как, вы что? — очнулся Николай Михайлович от какого-то сонного оцепенения. — Нужно отвезти, пусть выяснят причину. Отравление вдруг, еще что... — Подошел к управляющему. — Вы власть здесь или нет? Средневековье какое-то!

— У меня машины нет, — быстро отрезал управляющий, — а они не хотят высылать. Говорят, чтоб сами...

Очень быстро Елтышев пожалел, что ввязался в это дело, проявил инициативу: оказалось, что везти Юрку, кроме него, некому. В деревне не было ни одной служебной машины. Сопровождать вызвался участковый; быстро составил протокол, побежал надевать форму.

Николай Михайлович наверняка отказался бы, но тут заплакала Людмила, стала просить, подталкивала к нему детей, чтоб тоже просили; казалось, теперь им очень важно это вскрытие, оно способно вернуть им мужа и отца... Тихо ругаясь, Елтышев подогнал к клубу машину, на заднем сиденье расстелили чье-то одеяло, еле-еле уместили окоченевшее тело. Хорошо что в полусидячем положении окоченел. Николай Михайлович в эти минуты превратился в милиционера, не раз ворочавшего мертвых, и это помогло запихнуть Юрку. Остальные, включая и участкового, помогали осторожно, брезгливо.

“Ну вот делать мне больше нечего! А обратно его как? Или в городе хоронить? Отвезу — и все, и хрен больше...”. И в то же время Елтышев чувствовал свою вину — не вину, но причастность к тому, что так с Юркой случилось: в последние недели они часто выпивали вместе; Николай Михайлович ложился спать, а Юрка наверняка шел искать нового собутыльника, глотал всякую гадость и вот сгорел.

“Слава богу, не при мне случилось, — тут же накатывало облегчение, — а то бы сейчас... что споил... Юрка-Юрка. — Елтышев глянул в зеркало заднего вида и чуть было не потерял управление “Москвичом”: мертвый, казалось, следил за ним сквозь неплотно сжатые веки. — Надо лицо накрыть. И салон потом вымыть как следует”. Притопил педаль газа.

...А через два дня он снова мчался по этой дороге. На заднем сиденье постанывала невестка — начались схватки.

На тетку Татьяну Юркина смерть произвела неожиданно сильное впечатление. Она оживилась, стала подвижней, разговорчивей. Часто перечисляла:

— В тот год Виталька Потапов помер, еще тридцати не было. Олежку, Санаевой сына, родной дядя убил. Но Олежка оторва был, все тащил подряд... Этот, Глушков, допился... Мрут и мрут, мрут и мрут... В войну с нашего Муранова семнадцать мужиков погибло, вон памятник стоит возле клуба. Семнадцать фамилий там... Но то война, пулеметы, танки, а тут, если посчитать, за последних пять лет больше наберется... И что ж это — это ведь все так перемрут, переубивают друг дружку.

— Ну ладно вам тоску нагонять! — не выдержал как-то Николай Михайлович. — Мозгов просто нет, вот и мрут.

— Так ведь сколько же можно? Так ведь все...

— Не все. Есть и настоящие. Не все же пьют сутками. Есть хозяйственные.