Елтышевы

— Все-все-все, — Николай Михайлович обнял жену. — Будем ждать. Все нормально будет.

...Денис прибыл двадцать пятого, днем. Подкатил на белой иномарке. Вышел, распрямился, огляделся, потягиваясь, по сторонам.

— Так, — сказал громко водителю, — держи пятихатку, — и пошел навстречу выбегающим из калитки родителям.

Были объятия, слезы матери, быстрые, не требующие ответов вопросы... Николай Михайлович не видел сына четыре с лишним года — ездил на свидание один раз и больше не смог: наблюдать Дениса в черной зэковской робе, всю эту архитектуру и порядок колонии, чувствовать себя, капитана милиции, тоже чуть ли не зэком было невыносимо. На следующие свидания отправлял жену одну; Артем же никогда ехать к брату желания не выказывал.

Да, за эти годы сын изменился, из парня превратился в крепкого, знающего себе цену мужчину. Спокойней стал, но и уверенней в себе.

— Ничего, мать, — говорил, поглаживая плачущую Валентину, — ничего, поднимемся. Главное, живы. — Но, видимо, вспомнив об Артеме, кашлянул: — Кхм... Брата-то здесь похоронили?

— Да, — кивнул Николай Михайлович, — где ж еще.

— Ну, в городе, может... Ничего, выберемся отсюда. А здесь пусть дача будет. Купим квартиру. Двухкомнатная, я узнавал, восемьсот тысяч стоит.

— Рублей?

— Ну да.

Николай Михайлович прикинул в уме — вообще-то не так уж много. Всего восемьсот ярко-голубых тысячных бумажек. Но где их взять? И сказал вслух:

— Да где ж их взять? Тут с копейки на копейку...

— Найдем, заработаем.

Сидели за столом. Валентина, утирая слезы, пододвигала сыну то одно, то другое:

— Кушай. Я к семнадцатому накупила всего, ждали-ждали... Дождались.

— Харюска бери, — тоже двинул тарелку с рыбой Николай Михайлович, — с душком уже, правда, но вкусный. Многие его с душком и любят.

— Хариус, это да. — Денис ел, но не жадно, смакуя. — А здесь река есть? Рыба какая?

— Да какая здесь рыба... В пруду карась, карп. Да я не рыбачу...

— А, это, у Артемки же сын остался?

— Остался.

— И как он? Жена... вдова как?

Валентина горько вздохнула:

— Мы с ними, сынок, не общаемся. Я не рассказывала, не писала, но из-за нее, из-за этой всё. Окрутила Артема, женила...

— А сама, говорят, блядь конченая, — вставил Николай Михайлович, скорее чтоб закончить эту тему, но жена продолжала плачущей скороговоркой:

— И родители ее... Поселили Артема у себя, как работник был. К нам редко приходил, строительство дома вон, как началось, так и... Сам видел. Присылали его сюда за деньгами и чтоб скорее обратно. Но и им отплатилось. Слышала, муж совсем с ума сошел. Как растение. Да и ничего удивительного — жена чуть что по голове его лупила. Вот и долупила — теперь с ложечки кормит.

— Но внука, — настаивал Денис, — надо как-то... Чтоб нашим парень рос.

— Что, на поклон к ним идти? — посуровел Николай Михайлович. — Мне тут вообще ни с кем дела иметь не хочется. Подлые, жадные... Да ворье просто. — Доразлил по стопкам коньяк. — Тут вот мать заболела, прямо свалилась — сознание потеряла, и повез в больницу. Возвращаюсь, дом обшмонан, кое-что украдено... Через несколько дней — опять. Потом вообще, пока спали, “Москвич” обработали.

— Ладно, бать, — выдохнул уверенно Денис, — разрулим проблемы. Все наладим. Ну, за то, чтоб теперь, после всех геморроев, да что там, конечно, и трагедий, начало нам фортить.

— Да уж пора бы...

Выпили. Николай Михайлович достал из холодильника бутылку спирта.

— Давайте паузу сделаем. — Сын поднялся, прошелся по кухне; половицы скрипели, но скрипели сейчас как-то уважительно-уютно, словно под ногами настоящего хозяина.

Заглянув в соседнюю комнату, он увидел висевшую на стене гитару.

— О, наша, старенькая, — снял, вернулся к столу, попробовал струны. — Уцелела и даже настроена боле-мене.

— Гитара-то уцелела, — всхлипнула Валентина Викторовна.

Денис заиграл грустную, неторопливую мелодию. Потом запел:

Иду домой, облепят, словно пчелы:

“Скажи, мамаша, а когда придет Сергей?..”

А у одной поблескивают слезы.

Ты возвращайся, сыночек, побыстрей.

— Ладно, бать, наливай!

...Пришел сентябрь, и пишет сын мамаше:

“Не жди, родная, да ты не жди меня домой —

Лагерный суд судил меня по новой,

За то, что мы порезали конвой”...

Отложил гитару на кровать, не чокаясь, выпил, снова поднялся. Прошел от стола к печке, потянулся. Николай Михайлович с женой молча следили за ним, любовались.

— Пойду пройдусь немного.

Валентина тут же встревожилась:

— Темно уже...

— Да ладно, мам, ты чего! — И снова напел: — “Выйду на у-улицу, гляну на сел-ло-о!..” — Накинул куртку, салютнул рукой и, пригнув голову в низком дверном проеме, шагнул в сенки.

Потом этот его жест рукой долго, будто зайчик электросварки, стоял в глазах Елтышева. Застилал остальное...