Элвис Пресли. Последний поезд в Мемфис

В понедельник диагноз еще не прояснился, но доктор Кларк понял, что болезнь опасная. Он позвонил Элвису, у которого как раз начинался шестинедельный курс специальной подготовки. Получить увольнительную удалось не сразу, и Элвис ежечасно справлялся о здоровье матери по телефону. В конце концов он заявил: «Если меня не отпустят завтра к утру, после обеда я все равно буду с ней». Доктор ответил ему: «Не вздумай убегать в самоволку, Элвис. На тебя равняется вся молодежь планеты, так что не надо. Если уж на то пошло, назови мне имя твоего полковника, и я тебя вытащу. Я знаком с председателем комиссии по делам военнослужащих и могу позвонить ему». Он сказал, как зовут полковника, и я позвонил. Полковник заявил мне: «Вот что, док, будь это не Элвис Пресли, а кто–то другой, мы бы отпустили его, но я боюсь, что солдаты обвинят нас в потворстве любимчикам». В ответ я сказал лишь (вот мои точные слова): «Послушайте, полковник, мне тут ежедневно приходится отчитываться перед газетчиками всего мира. И если они напишут, что вы отнеслись к Элвису благосклоннее, чем к другим, и отпустили его, я буду поддерживать вас до самого конца. Но если вы его не отпустите, полковник, я пойду к тем же газетчикам и изничтожу вас». Так я ему и сказал. Я и сам пять с половиной лет оттрубил в армии, во время Второй мировой заведовал кардиохирургией в госпитале Уолтера Рида и умею обращаться с полковниками. Спустя несколько часов Элвис был со мной. Полковнику нетрудно было представить себе, какие надписи появятся на стенах».

Вечером 12 августа, во вторник, Элвис и Ламар прилетели из Далласа, и Элвис отправился прямо в больницу. «Сынок! Сынок!» — воскликнула Глэдис, которая прежде уже выказывала беспокойство по поводу его предстоящего прилета. Элвис провел в палате матери около часа и убедился, что Глэдис чувствует себя лучше, чем он думал. Ее состояние по–прежнему остается очень серьезным, сообщил ему доктор Кларк, но приезд Элвиса оказал самое благотворное воздействие. Элвис оставил в больнице отца, который спал на раскладушке возле койки Глэдис. Розовый «Кадиллак» стоял перед зданием, и его было видно из окна палаты. «Как–то утром я заглянул к Глэдис, — вспоминает доктор Кларк, — и она сказала: «Взгляните на этот розовый «кэдди» на стоянке. Как вам нравится этот подарок Элвиса? Это специально по моей просьбе». Я думаю, она гордилась своим поступком, облегчающим жизнь медсестрам больницы Святого Иосифа».

На другой день, рано поутру, Элвис вернулся в больницу и провел с матерью несколько часов. Под вечер пришел опять, с ватагой друзей, которые ждали в коридоре, пока он общался с Глэдис. Она пребывала в гораздо лучшем расположении духа, чем накануне, и охотно болтала на самые разные темы. Он просидел с матерью почти до полуночи и обещал вернуться назавтра ни свет ни заря, чтобы увезти домой часть цветов.

В половине третьего пополуночи в «Грейсленде» зазвонил телефон. «Я понял, что случилось, прежде чем снял трубку», — вспоминал Элвис. Вернон проснулся, когда его жена начала задыхаться. Приподняв ей голову, он позвал врача, но Глэдис скончалась раньше, чем подоспела помощь. Элвис примчался в больницу за считанные минуты и вместе с отцом опустился на колени у кровати. Спустя несколько минут приехали Ламар с матерью Вернона, Минни. «Выйдя из лифта, мы сразу услышали плач Элвиса и Вернона, — рассказывал Ламар. — Никогда прежде я не слыхал ничего подобного. Это было похоже на долгий истошный вопль. Я зашагал по коридору, Элвис увидел меня, схватил за руки и сказал: «Мамочки больше нет».

Все остались в больнице дожидаться катафалка. Элвис был безутешен; он то и дело дотрагивался до тела матери, и в конце концов врачам пришлось попросить его не делать этого. Элвис позвонил из больницы сержанту Норвуду на базу и Аните, которая была в Нью–Йорке и выступала в шоу Энди Уильямса. Было полшестого утра, и к телефону подошла мать Аниты. По словам самой Аниты, Элвис едва мог говорить. Она обещала выехать к нему после вечернего представления.

Приехав утром к дому, репортеры увидели на крыльце Элвиса и его отца. Оба были убиты горем. Обнявшись и не обращая внимания на окружающих, они рыдали в голос. На Элвисе была белая тисненая рубаха с закатанными рукавами, брюки цвета хаки и белые туфли с расстегнутыми пряжками. Без малейшей неловкости и стыда он признался репортерам, что смерть матери разбила ему сердце. «По его щекам катились слезы, — писал репортер Press–Scimitar. — Он плакал во время интервью. «Она была смыслом нашей жизни, — рыдал Элвис. — Самой лучшей из моих девчонок. — Окинув взглядом дорожку перед домом, он добавил: — Когда маме нездоровилось, мы с ней прохаживались по этой дорожке, пока не полегчает. Теперь все кончено».