Эмир Кустурица. Автобиография

Я чувствовал, что мне завидуют, но меня это не смущало. Поскольку я осознавал, что моя жизнь только что сдвинулась с критической точки под названием «Никто»!

* * *

В следующий раз, когда я встретился с Ухерком, он спросил меня:

— Какой фильм ты хочешь снять?

— Скажем, фильм на любовную тему. Молодой человек просыпается в своей квартире. Вообще-то он просыпается не сам, его будят колокола православной церкви, а затем — католической, а вслед за ними — резкие звуки башенных часов возле мечети. Так пишет Андрич[29], — объяснил ему я.

— Погоди, а где ты думаешь все это снимать?

— В нашей квартире.

— Но ты ведь живешь не в центре?

— Почему? В центре, на улице Каты Говорусич, в доме 9 А.

— Ты не можешь снимать это там!

— То есть как это — не могу?

— По одной простой причине: там не слышно колоколов, тебе придется найти более подходящее место.

— Зачем искать другое место? Мы разбудим парня в моей комнате. Когда он встанет с кровати, мы снимем его возле фальшивого окна с видом на церковь. Окно разместим на балконе вблизи собора — и сцена готова!

— И где же оно, твое окно?

— Да найдем мы это дурацкое окно, не проблема! Мы временно прибьем его к балюстраде балкона.

Ухерк явно с трудом выносил мой упрямый характер.

— Погоди-ка, приятель, как ты собираешься все это освещать?

— А… это! Не знаю, я не оператор. Слышится… точнее, главный герой слышит колокольный звон. Нам даже необязательно показывать обе церкви. Мы покажем одну, а от другой будет слышен только звук колоколов. Так пойдет?

— Думаю, пойдет. Тебе нужно будет обсудить с монтажером, сможет ли он это сделать. Ты знаком с Веско Кадичем?

— Это еще кто?

— Монтажер, специализирующийся на любительских фильмах. Спроси у него, как лучше сделать.

Ухерк смирился с судьбой. Он понял, что имеет дело с тем, кто будет яростно защищать свою идею до конца. Независимо от того, хороша она или плоха, осуществима или нет.

* * *

Фильм, который зародился в моей голове, не рассказывал классическую историю. Он был отражением моей собственной жизни.

— Итак, молодой человек просыпается в Сараеве, в окружении различных религиозных сооружений, как это описывает Андрич. Он живет своей жизнью, без цели и надежды. Это видно по тому, как он каждый день проходит по одной и той же улице. Мы будем повторять эту сцену, как повторяется куплет в песне. Так мы убедим зрителя, что жизнь молодого человека монотонна, что он чувствует себя потерянным. Он просто не знает, чего он хочет.

— А как ты это покажешь? — с сомнением спросил Ухерк.

— Путем повторения одной и той же сцены. Я буду настаивать на образе парня, бесцельно идущего по этой улице. Это может быть улица Штросмайера с собором на заднем плане. Его жизнь изменится, когда он найдет способ осуществить эту перемену. Разумеется, толчком к этому станет женщина. Та, которую он любит, а не проститутка, с которой он уже спал. Проститутку он избегает. А любит он женщину-идеал. Она не ходит на базар, не бранится, никак не связана с реальностью, но тем не менее она — женщина.

— Погоди, ты хочешь сказать, что ему не хочется переспать с этой женщиной?

— Дело не в этом.

— Как это? Ты только что сказал мне, что он ее любит, но не так, как проститутку, которую избегает и с которой занимался любовью?

— Ты не понимаешь. Она живет на сцене, спрятавшись за занавесом, — это балерина.

— Живет на сцене? Как это можно жить на сцене? Где? Как? Она что, палатку поставила, кровать принесла, и куда она в туалет ходит?

Этот Ухерк начал меня серьезно раздражать. «Вот кретин!» — подумал я.

— Да нет, ты меня не понял… или это я плохо объясняю. Мы не будем вдаваться в детали, живет она на сцене или нет.

— Хорошо, оставим, но ты не читал Пудовкина, тебе нужен хотя бы минимум кинематографического образования. Речь идет о поэтике кино.

— Какой еще поэтике?

— В фильме следует избегать штампов.

Ухерк словно вонзил мне в сердце нож. Это правда, мне следует учиться, подумал я, но зачем ты говоришь мне об этом сейчас? А он тем временем продолжил меня уничтожать:

— Зрители постоянно проверяют, насколько герои фильма реальны и правдивы.

— Я как раз и хочу избежать штампов, — возразил я, пытаясь найти решение, которое его убедило бы. — Мы покажем балерину на сцене, словно это происходит накануне генеральной репетиции. Она пришла репетировать в одиночестве. В конце мы поставим музыку Чайковского, воздействуем на зрителя экспрессивностью, — уточнил я, используя слова самого Ухерка. — Так зрители погрузятся в слияние образа и звука, и у них не будет времени задаваться вопросом, ходила ли она в туалет или что она ела и где спала.

Я выпалил это, глядя взволнованному оператору прямо в глаза, и подумал: «Все, Ухерк, больше ты не будешь мне надоедать».

— Итак, — продолжил я, — главный герой обнаруживает женщину своей жизни на этой сцене, в ситуации, которую я только что описал. В это мгновение слышится музыка Чайковского, финал «Лебединого озера», ты помнишь: «Нананаа…»

— Хорошо, согласен, если известно, что это действительно репетиция, тогда пойдет. Это неплохо, это даже классно… и выглядит очень экспрессивно.