Эмма

Эмма жалела о том, что не может открыто отдать должное мудрости и трезвомыслию мистера Найтли в одном важном для нее деле: не может поблагодарить за совет, который, если б она послушалась, помог бы ей уберечься от худшей из ее женских ошибок — неразумного сближения с мисс Смит. Но нет, вопрос был слишком щекотливый, и касаться его Эмма не решалась. Оба они редко поминали Харриет. Он, вероятно, просто не думал о маленькой приятельнице своей невесты. Ей же казалось, будто он по некоторым признакам заподозрил между недавними подругами разлад и молчал из свойственной ему деликатности. Эмма отдавала себе отчет в том, что, если бы они с Харриет расстались иначе, их переписка была бы более оживленной и ей не пришлось бы узнавать о происходящем на Брансуик-сквер почти исключительно из посланий сестры. Мистер Найтли тоже мог это заметить, и необходимость упражняться с ним в искусстве умолчания причиняла Эмме едва ли не такую же сильную боль, как чувство вины пред Харриет.

Миссис Джон Найтли, как и следовало ожидать, присылала вполне обнадеживающие отчеты: поначалу гостья показалась ей невеселой, чему она не удивилась, ведь бедняжке предстояло посетить зубного лекаря. Когда же дело было сделано, мисс Смит стала, на взгляд Изабеллы, совершенно прежней. Наблюдательности сестры Эмма не слишком доверяла, однако, если бы уныние помешало Харриет играть с детьми, их мать заметила бы это. То, что мисс Смит решила остаться на Брансуик-сквер дольше первоначально названного срока, несколько успокоило Эмму и подкрепило ее надежды. Две недели обещали перерасти в целый месяц. В августе супруги собирались посетить Хартфилд и предложили Харриет оставаться у них, чтобы ехать вместе.

— Джон даже не упоминает о вашей приятельнице, — заметил мистер Найтли. — Вот что он пишет, если желаете взглянуть.

То был ответ на письмо, в котором старший брат сообщал младшему о своем намерении жениться. Эмме очень хотелось узнать, как принял ее зять эту новость, и она нетерпеливо протянула руку, нисколько не смутившись его молчанием касательно Харриет.

— Джон отнесся к моему счастью по-братски, — продолжил мистер Найтли, — но говорить любезности он не мастер. Я знаю: он и вас тоже любит как брат, — однако в письме его столь мало галантерейных фраз, что молоденькой женщине немудрено обидеться. Вам, как бы то ни было, я показываю этот листок без страха.

— Он пишет разумно, — сказала Эмма, дочитав. — Я ценю его искренность. По его мнению, от нашего с вами союза выигрываю я одна, но он не чужд надежды на то, что со временем заслужу вашу любовь и стану такой, какой представляюсь вам уже теперь. Выскажись он иначе, я бы ему не поверила.

— Милая Эмма, он не хотел сказать ничего подобного. Он имел в виду…

— Мы с вашим братом не так уж и сильно расходимся во мнениях, — улыбнулась Эмма, хотя лицо ее осталось серьезным. — Вероятно, гораздо меньше, чем ему кажется. Он убедился бы в этом, если б мы потолковали обо всем без церемоний и стеснений.

— Ах, Эмма, любезная моя Эмма…

— О! — воскликнула она, повеселев. — Ежели вы считаете, будто ваш брат не отдает мне справедливости, то погодите — дождитесь того дня, когда наша тайна станет известна моему папеньке, и послушайте, что он скажет. Не сомневайтесь: он будет еще менее справедлив: все счастье, всю выгоду припишет вам, а все достоинства — мне. Боюсь в одночасье сделаться для него «бедною Эммой» — именно так он обыкновенно выказывает сострадание притесненной добродетели.

— Да, остается лишь надеяться, чтобы ваш батюшка хотя бы вполовину так же легко, как мой брат, позволил убедить себя в том, что добродетелями мы с вами равны и потому имеем все права быть счастливыми вместе. Кстати сказать, в письме Джона меня позабавило одно место. Вы заметили? Он говорит, будто мое сообщение его не удивило: он давно ожидал услышать нечто подобное.

— Насколько я поняла, он говорит о вашем намерении жениться вообще; обо мне же он, по-моему, вовсе не думал.

— Да-да, и все-таки я удивлен его проницательностью. По каким признакам он судил? Сам я не заметил, чтобы в речах моих или манерах что-либо выдавало намерение скоро жениться. Но, видимо, некие перемены со мной все же произошли. Вероятно, я меньше обычного играл с детьми, когда гостил на Брансуик-сквер. Помню, как-то вечером бедные мальчики сказали: «Дядя теперь всегда усталый».