Эмма в ночи

По окончании судебного процесса я уехала из папиного дома, где жила с той ночи, когда мы нашли могилу Эммы. Сказала, что хочу перебраться к Уитту и его жене, закончить в Нью-Йорке школу и получить аттестат. Добавила, что не смогу жить в городке, где умерла моя сестра. Пообещала постоянно его навещать, как только он того захочет. Вскоре я расскажу ему о дочери. И не только ему, но и всем остальным, ведь она не может все время оставаться в тени. Объясню, что родила ее от незнакомого парня, которого повстречала в Нью-Йорке, когда сбежала из дома. Какого конкретно – неважно. Важно, что девочка никогда не будет ребенком Хантера Мартина.

Когда я переступила порог, Уитт обнял меня и прижал к себе. Потом заплакал и сказал, что отныне мы будем смотреть только вперед. И никогда назад. Я кивнула и выразила горячую признательность за то, что он сохранил все в тайне и позаботился о моей девочке, пока я обманом выбивала из мамы признания. Он засмеялся и ответил, что теперь, после всех этих месяцев, его жена решила родить ребенка, и что теперь я у него в неоплатном долгу, потому как он намеревался еще пару лет пожить жизнью свободного человека.

В этот момент с лестницы до моего слуха донесся плач, на этот раз совсем другой. Потом затопали маленькие ножки, и через несколько мгновений я увидела перед собой улыбающееся круглое личико, обрамленное белокурыми кудряшками.

Подхватила дочурку на руки и крепко обняла. Поцеловала ее личико, прижалась к щеке, ощутила прикосновение кожи, вдохнула аромат, и душа моя вновь наполнилась надеждой.

Я знала, что мне придется научиться с этим жить – с надеждой пополам со страхом.

С надеждой все просто. Нам, на мой взгляд, ее дают дети. Потому что без нее… Боже, даже представить невозможно! Смотреть на собственного ребенка и при этом не надеяться на будущее – то же самое, что чувствовать на лице солнечные лучи еще пять миллиардов лет, начиная с сегодняшнего дня.

Со страхом все намного сложнее. Он просто увяз во мне. Крик, вложенный в мою душу мамой, разрастающийся все больше и больше. Крик, вложенный ей в душу ее собственными родителями. Крик, который я боюсь в один прекрасный день заметить в душе моей дочери, после всего, что ей довелось ей пережить. Крик, который я, не исключено, сама же туда и вложила.

Кроме того, мне объяснили, что мама страдала от патологии, известной как нарциссическое расстройство личности – это значит, что крик внутри ее естества приобрел такие масштабы, что ей пришлось стать совсем другим человеком: самой красивой в мире девушкой, самой умной в мире женщиной, самой лучшей в мире матерью. Она была вынуждена внушать окружающим любовь к себе, используя для этого все имеющиеся в наличии средства. Секс. Жестокость. Страх. В моих глазах ее поведение обладает смыслом, я ее понимаю, но утешения это мне не приносит.

Говорят, что социопатами становятся в раннем детстве. Что к трехлетнему возрасту мы все уже формируемся как личности. Мне нравится думать, что я вовремя увезла свою дочь. Я знаю, что сделала сестре своей жаждой власти и эскалацией конфликта, закончившегося ее гибелью. Я знаю, что сделала шкиперу Рику. Знаю, что сделала маме и Джонатану Мартину. И знаю, что сделала доктору Уинтер, заставив ее солгать, а потом жить с этой ложью до скончания века, рискуя карьерой. В списке жизненно важных для меня приоритетов появился такой пункт, как загладить перед ней свою вину. Ведь она поняла меня и догадалась что нужно сделать, чтобы отыскать Эмму. За этот подарок мне с ней до конца жизни не расплатиться.

Я знаю все, что сделала, знаю, что прячется у меня внутри и как оно там оказалось. Поэтому, взглянув на дочь, это прекрасное дитя, я испытала прилив надежды, но вместе с тем и страха.

– Мамочка, – сказала она.

Я удивленно подняла глаза на брата. Всю свою жизнь она называла меня не иначе как Касс.

– Я несколько раз показал ей твою фотографию, – объяснил Уитт, широко улыбаясь, – и назвал твое настоящее имя. Сказал, что на самом деле тебя зовут Мамочка.

Я опять ее поцеловала. По щекам ручьем катились слезы.

Теперь мой список значительно удлинился. Мне пришлось включить в него то, что я буду и чего не буду делать, дабы защитить дочь от крика, который может таиться в ее естестве, и крика, который – я точно знаю – засел во мне. Реализации всех его пунктов я отдам всю жизнь. Ради моего ребенка и во имя погибшей сестры.

– И как же мне тебя называть? – спросила я ее.

До этого она носила имя Джулия, и я пользовалась им, считая жестоким его избегать.

Но вдруг малышка ответила:

– Эмма!

– Этому тоже ее научил я, – сказал Уитт.

– Эмма! – воскликнула я. – Ну конечно. Тебя зовут Эмма. А меня Мамочка. До этого мы просто играли в игру. Но теперь она закончилась. Мы вернулись домой.

Мое сердце в одночасье захлестнула волна эмоций.

– Я люблю тебя! – прозвучали мои слова.