Эмма в ночи

К тому же было множество разговоров и бесконечных историй о событиях, произошедших в жизни моих близких после нашего исчезновения. Папа в основном рассказывал об Уитте, который женился на милой женщине по имени Эйми. Он теперь жил в Уэстчестере и недавно начал работать юристом, пойдя по стопам матери. Отец поведал, как нас с Эммой им не хватало, как всем было плохо и с каким нетерпением они хотели бы меня увидеть, когда я буду к этому готова. Ну конечно, со мной желали встретиться и Уитт, и тети, и дяди, и бабушка с дедушкой. То же самое я услышала и от миссис Мартин, она тоже без умолку тараторила о тех, кто сейчас, когда новость о моем возвращении стала достоянием гласности, жаждал со мной повидаться. И постоянно то щебетала о своей благотворительной деятельности, то сплетничала о моих друзьях по средней школе, об их мамах, о делах, о разводах и финансовых затруднениях. Но больше всего досталось Хантеру и его подружке, которую мама невзлюбила за то, что эта девчонка запрещала ему приезжать к ним и что ее заботили исключительно деньги, которые он зарабатывал как инвестиционный банкир.

Все эти сведения лились с их уст, наэлектризованных нервной энергией, порожденной моим возвращением. И когда они, наконец, дошли до моего сознания и ворвались в мозг, я испытала настоящий шок. Даже не знаю как еще это можно описать. Мне хотелось зажать уши и больше ничего не слышать. Я понимала – они хотели запереть меня в своем мире и волшебным образом превратить в дочь, которой я стала бы, если бы не исчезла, в молодую женщину, вписывающуюся в их семейные традиции и переживающую вместе с ними все рядовые моменты жизни. Проблема лишь в том, что у меня так не получалось. Я чувствовала себя чужаком, незнакомцем, подслушивающим разговор попутчиков в купе поезда. У меня не было никакого желания быть с ними в настоящем – без Эммы, без свершившегося правосудия. И пока я этого не добьюсь, они не собьют меня с пути истинного своими историями из нормальной жизни.

С моей помощью женщина-художник составила портреты Праттов и шкипера. Сотрудники ФБР также спросили меня о водителе грузовика, поэтому я описала и его. Агент Страусс сказал, что полученные с моей помощью рисунки, помимо прочего, передадут в средства массовой информации. Я разнервничалась, понимая, что каждое слово, сказанное мной художнику, теперь превратится в образы в головах конкретных людей, которые будут выискивать их, идя по улице, стоя в очереди в супермаркете, вглядываясь в лица соседей и друзей. А что, если из-за меня они где-то допустят ошибку?

Утро выдалось долгим. Сначала врач, потом портреты, затем новый рассказ об острове. Какое-то время доктор Уинтер провела со мной наедине. Следователи так и поступают, когда хотят завоевать твое доверие и посмотреть, как ты себя ведешь в окружении новых лиц, а не тех, к кому привыкла.

Я рассказала всем, какое понесла наказание за первую попытку побега, когда гребную лодку прибило обратно к острову и шкипер бросил меня у скал. После этого времени на психологические тесты, запланированные на тот день доктором Уинтер, уже не осталось, хотя миссис Мартин самым настоятельным образом требовала их провести. Я устала и нуждалась в отдыхе. После обеда к нам приехал Хантер.

Мне прекрасно известно, что окружающие говорили обо мне после возвращения – что я казалась им пресной и напрочь лишенной эмоций. Все изумлялись моему поведению, а когда мы с доктором Уинтер остались одни, она объяснила причину повышенного ко мне интереса: очень немногим из них в жизни выпадали испытания, через которые пришлось пройти мне, поэтому они очень пристально наблюдали за тем, что со мной происходит. По ее словам, я в их глазах была чем-то вроде инопланетянина. А когда человек во что-то пристально всматривается, но не видит того, что ожидает или хочет увидеть, несоответствие в его представлении приобретает чуть ли не вселенский масштаб.

Не думаю, что я стала пресной или безучастной. Часто и подолгу плакала и была настолько расстроена, что доктор Николс даже выписал мне успокоительное. В отличие от Эммы, у меня никогда не получалось выплескивать на окружающих свои эмоции. Но это отнюдь не означает, что они во мне никогда не бурлят. Думаю, что к тому моменту, когда мне наконец удалось бежать, мои чувства затмили все, что когда-либо испытывала Эмма. И в то утро мне показалось правильным уткнуться в подушку, чтобы никто ничего не услышал. Я сдерживала их единственно из страха – боялась, что если они вырвутся наружу, случится что-то непоправимое. И делала все от меня зависящее, чтобы невозмутимо размышлять и спокойно подбирать слова. Рассказав историю о первой попытке побега, я была вынуждена выйти из комнаты. Солгала, сказав что хочу попить воды, но на самом деле хотела, чтобы гнев доделал свое дело внутри моего естества и ушел. Нечего им на это смотреть.