Эмпузион

Лечебное лежание в санатории Бремера

Часы, проводимые на вылеживании на шезлонгах, казались Войничу смертельно скучными, пока он не научился пользоваться ними, как временем исключительно для себя, подходящим для размышлений. Он заметил, что у человека, если тот интенсивно принимает участие в жизни, просто нет времени на размышления и на то, чтобы присмотреться ко всему тщательно, пускай и в воображении. Поэтому, в первые дни он всегда ложился рядом с Тило, зная, что тот и так сразу же западет в дремоту и даже станет легонько похрапывать. Тогда в голове у Войнича происходила большая работа – он заменял ощущения опытом, выстраивал смысл того, что его окружало. Ему никогда не удавалось прочитать хотя бы одной страницы, хотя это казалось столь легким. Зато его охватывало состояние какого-то странного спокойствия, в котором мысли свободно протекали сквозь его разум, возникая неизвестно откуда и уходя неизвестно куда, в то время, как их заменяли другие мысли. И уж наверняка, то был не сон, но не было и обычным сознанием наяву. Похоже было на то, что между одним и другим состоянием существуют некие недооцениваемые залежи тех мыслей, которыми, вообще-то, нельзя управлять, зато можно приводить их в движение, лишь бы потом позволить им идти своими путями. Если бы Войнич был освоен с практиками авторефлексиии интроспекции, которые на очередной встрече рекомендовал ему доктор Семпервайс, он наверняка мог бы заметить, как образуются мысли, и какова их природа – это полосы ощущений, несомые по времени, будто волоконца бабьего лета на ветру; последовательности мелких реакций, которые слагаются в случайные цепочки, жаждущие найти смысл. Только их природа летучая и непостоянная, они появляются и исчезают, оставив после себя впечатление, будто бы что-то произошло на самом деле, и что мы принимали в этом участие. И что то, в чем мы сейчас находимся – надежное и стабильное. Что оно существует.

В этом состоянии к нему эхом возвращались какие-то отдельные слова, звучали вырванные из контекста предложения. Мечислав мыслями путешествовал во Львов и двор в Глинной, где провел все детство, а горизонтальная позиция, принимаемая совершенно неестественно посреди дня, открывала перед ним совершенно забытые подробности из его короткой жизни. Например, он вспомнил, что когда во Львов должен был приехать дядя Эмиль, делались особенные приготовления. Юзеф бегал за покупками и всегда возвращался с уткой в корзинке, а мальчик с базара помогал ему внести овощи и яблоки, яблоки - обязательно.

К этому времени Эмиль, младший брат Януария, был уже офицером-кавалеристом австрийской армии, высоким, красивым светловолосым молодым человеком с безупречной фигурой и манерами. Он носил русые усы, которые придавали его деликатным чертам серьезности и мужественности. Серо-голубой китель красиво облегал его худощавый торс, придавая его коже изысканную бледность. Ну а самыми прекрасными – так казалось Мечисю – были красные штаны, надетые под высокие, всегда самым чудесным образом начищенные сапоги. Эмиль прибывал, щелкал каблуками и сразу же закуривал сигару, в чем его сопровождал отец. Мечись получал от дяди коробочку пирожных из кондитерской и какую-нибудь военную мелочь: гильзы, перочинный ножик или жестяную фляжку. Потом ему приходилось отвечать на вопросы дяди, но, поскольку все было выучено на память, он делал это с убежденностью и уверенностью в себе.

- Кавалерийская дивизия состоит из двух бригад по два полка каждая.

Или:

- Кавалерийский полк насчитывает шесть эскадронов.

Еще следовало прибавить, что в каждой дивизии имелся особый дивизион конной артиллерии и четыре пулеметных подразделения. Как раз от патронов к этим пулеметов и были гильзы, с которыми Мечислав даже и не знал, что делать. Он попросту таскал их в карманах и чувствовал их приятную тяжесть.

В день перед приездом дяди, сразу же после закупок, Юзеф спускался в подвал, чтобы отрубить утке голову, после чего до самого вечера птица висела, привязанная к металлическим выступам кафельной печи обрубком шеи вниз над миской, в которую медленно, капля за каплей, стекала кровь.

Мечись Войнич, наученный предыдущей болью и печалью, знал, что с принесенной с базара уткой ни в коем случае нельзя дружить, ее не следует жалеть, потому игнорировал ее жалкое, а иногда даже полное возмущения кряканье, прежде чем отправиться на казнь, и он даже затыкал уши, чтобы не быть свидетелем ее короткого, словно мгновение, присутствия в доме.