Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова

В перформансах «Коллективных действий» участник и зритель, как правило, совпадают[516]. Акции, в которых тематизируется отношение участник/зритель, Сильвия Зассе называет метаакциями, например «Перемещение зрителей» (1989), «Остановка» (1983), «Прогуливающиеся люди вдали — лишний элемент акции» (1989). Как видно из последнего названия, в концептуальную акцию включались не только зрители/участники, но и так называемые профаны, непосвященные, случайно попавшие в зону действия. Подобная практика как бы разрушает топографию священных мистерий. Как уже говорилось, попадание в священную зону мистерий было чревато большой опасностью. В московских акциях сакральное поле утрачивает агрессивность по отношению к профанным элементам. Более того, в акции «Остановка» случайные прохожие становятся «материалом для действия»[517]. Оппозиция сакрального и профанного теряет свою остроту. Возникает вопрос, сохраняется ли вообще сакральное в перформансах «Коллективных действий» и если да, то в какой форме?

Катарсис пустого действия

Как считает Валерий Савчук, в структуру практически любого перформанса вписана мистериальная терапевтика[518] и участники хеппенинга сродни участникам мистерии, восстанавливающим общность с коллективным телом. Рассуждения Савчука отсылают к термину «события отреагирования» (abreaktionsereignisse) из теории перформанса Германа Нитча, устраивавшего из каждой коллективной художественной акции оргиастический «праздник воскресения» (das auferstehungsfest)[519]. Известно, что Фрейд увлекался теорией катарсиса (в его терминологии — «отреагирования») только в ранние годы научного творчества, а позже отказался от нее в пользу метода свободных ассоциаций, считая, что катарсис не столько помогает проживанию травм, сколько способствует развитию невроза навязчивых состояний. Нитч в своих теоретических работах подчеркивает, что в его театре навязчивые состояния не развиваются как раз благодаря особой структуре акций. В манифесте «О. М. театр» (1962) Нитч пишет, что гибель и воскрешение становятся достоянием каждого зрителя напрямую, что препятствует возникновению невроза[520].

Подобно венскому акционизму, мистериальные перформансы в Советской России 1970-х работают с попыткой «отреагирования» индивидуальных травм. Но вместо «эксцесса» и «праздника», о которых пишет Нитч и которые не столько интерпретируют древнегреческую мистерию, сколько отсылают к теории праздника Роже Кайуа, «Коллективные действия» используют так называемые пустые действия: «Введение внедемонстрационного элемента в демонстрационную структуру на различных этапах действия и его протекание во времени демонстрации мы будем в дальнейшем называть „пустым действием“»[521], — пишет Монастырский в предисловии к машинописному первому тому «Поездок за город». Подобное пустое действие должно было вызывать не «оргиазм», не «экстаз отреагирования», как у венских акционистов, а скуку или «непонимание в разных его формах»[522]. Как пишет Е. Бобринская, «в основе акций КД всегда лежало минимальное, заведомо неинтересное, неяркое действие»[523].

Однако, несмотря на «неинтересность», «неяркость» и «непонятность»[524], «Путешествие в сторону Ничто» все же давало «удар по сознанию» и оказывалось зачастую небезопасным для душевного здоровья. Если Нитч (по крайней мере теоретически) работал над восстановлением психики своих зрителей, то Монастырский экспериментировал с ее разрушением, пусть даже в его предисловиях к томам «Поездок за город» речь идет, скорее, об «освобождении» сознания[525]. Через шесть лет после возникновения группы два ее лидера оказываются один за другим в сумасшедшем доме: «Кизевальтер в июне сломался и лег в психушку… Осенью сошел с ума почтенный Моня. Он понял, что его ум взлетел слишком высоко, и решил с него потихоньку сползти… На своем дне рождения Андрей запретил гостям танцевать, петь и смеяться — он считал это грехом. Моня призывал всех молиться и забыть искусство как дурной сон»[526].

Если в древних ритуалах раздирались туши жертвенных животных, то в «Коллективных действиях» разрыву подлежало сознание зрителей/участников. Однако аналогия тела и сознания в ритуальном поведении не является изобретением концептуалистов. В своей статье «Древнеиндийская поэтика и ее индоевропейские истоки» Топоров и Елизаренкова пишут о сходстве жреца и «грамматика», манипулирующего словом, то есть человеческой мыслью: «Как и жрец, грамматик расчленяет, разъединяет первоначальное единство (текст, ср. жертва), устанавливает природу разъятых частей через установление системы отождествлений (в частности, с элементами макро- и микрокосма), синтезирует новое единство, уже артикулированное, организованное, осознанное и выраженное в слове, которое сочетает в себе атрибут вечности с возможностью быть верифицируемым»[527].