Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова

Как видим, «романтизм» для Жирара — понятие не только историческое, но и полемическое. Романтизм подвергается критике как ложное сознание по иной причине, чем у Ружмона, хотя мотив асоциальности присутствует и здесь: это культура лжи, социального лицемерия, проникающего вглубь души человека, который воображает, будто сам чего-то желает, тогда как на самом деле лишь подражает чужим желаниям. Странным образом, сам этот романтизм «вытеснен» из книги Жирара: автор не дает ни одного анализа (хотя бы в качестве контрпримера) «романтических» произведений и сосредоточивается на исследовании нескольких великих «романистов», сумевших разоблачить истинные мотивы человеческого поведения и восстановить опосредованную структуру желания своих персонажей. Традиция этой «правды романа» исторически определена менее четко; она включает нескольких крупных писателей, порой отделенных друг от друга столетиями (Сервантес, Стендаль, Достоевский, Флобер, Пруст), а ее развитие не представляет собой непрерывного прогресса — так, Достоевский являет более развитую стадию «романного» сознания, чем живший позднее его Пруст. Что же касается романтизма, то он характеризуется апофатически: все изучаемые писатели стараются преодолеть его, изобличив скрываемое им миметическое желание: «Один лишь романист описывает истинный генезис той иллюзии, ответственность за которую романтизм постоянно возлагает на одинокого субъекта»[629].

Но где же во всем этом любовь? Жирар рассуждает о желании, которое, разумеется, не всегда является любовным или половым. Можно даже констатировать, что у изучаемых им «романистов» оно чаще всего как раз не таково: их персонажи (порой называемые «романтическими честолюбцами»)[630] домогаются не других людей, а более высокого социального положения и обозначающих его символических благ; в «Красном и черном» Стендаля господин де Реналь конкурирует в символических благах с Вально, и среди этих благ может оказаться домашний учитель — живой человек, которого, однако, оспаривают друг у друга словно вещь или почесть. Более того, подражая друг другу, эти персонажи необязательно имитируют чужие желания.

Это смешение понятий прослеживается уже в самом начале книги Жирара[631]. Дон Кихот в романе Сервантеса восхваляет и ставит в пример некоторых литературных персонажей: Одиссей и Эней являют собой «образ осмотрительности и терпения», а Амадис Галльский — «путеводная звезда, светило доблестных и любящих рыцарей, и мы должны подражать его примеру»[632]. Отсюда критик делает вывод: «Дон Кихот отказался в пользу Амадиса от основополагающего права индивида: он более не выбирает сам предметов своего желания, выбирать за него должен Амадис»[633]. Герой Сервантеса действительно говорит «мы должны подражать его примеру», — но разве он имеет в виду подражать желаниям Амадиса (и каким именно)? В его словах ничего не сказано о желаниях, да у идеального героя их и не может быть — ведь они означали бы некую нехватку, неудовлетворенность, неполноту личности. Дон Кихот пытается подражать не желаниям, а бытию Амадиса, его доблестной и благородной сущности; если же, следуя своему образцу, он начинает ухаживать за дамой сердца (Дульсинеей), то тем самым он имитирует не желание как таковое, характеризующееся своим конкретным предметом (иначе он выбрал бы себе более благородный предмет…), но самую установку на куртуазную любовь — установку, которую его «посредник» не мог желать, так как она составляла часть его собственной личности.