Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова

Теоретическая критика любви, направленная как на ее психологию, так и на ее идеологию, была начата во Франции в книге «Любовь в западной цивилизации» (1939) Дени де Ружмона[598]. Автор лишь изредка употребляет выражение «романтическая любовь»[599], и изучаемый им хронологический период очень велик, от трубадуров XIII века до «предромантической „смутности страстей“»[600] и оперы Рихарда Вагнера «Тристан». Однако он сознательно помещает любовь-страсть в рамки некоторой культуры, точно определенной географически и исторически, которая в заголовке его книги обозначена как «Запад», а в его позднейших политических сочинениях — как «Европа» (ее объединение станет целью всей его деятельности после Второй мировой войны). Согласно его гипотезе, эта форма любви была исторически обусловлена встречей двух религиозных традиций — западного христианства и манихейской ереси, возникшей в Иране и перенятой средневековыми катарами. Катарский дуализм напрямую противопоставлял небо и землю, не признавая опосредования между ними в лице Христа; отсюда мистическая устремленность к Богу, игнорирующая земную реальность. Будучи спроецирована на отношения между людьми, такая мистика, по Ружмону, породила культ неосуществимой любви, примерами которой служат поэзия трубадуров и средневековый роман о Тристане и Изольде:

Они хотят двигаться прямо к Любви через любовь и от Ночи к Дню — без всяких опосредующих звеньев[601].

Объявляя определенную религиозную традицию причиной формирования такого культурного факта, как любовь-страсть, Ружмон следует (пост)романтической традиции (гегельянской), считавшей религию высшей формой культуры, интегрирующей и объясняющей все ее социальные и эстетические проявления. А рассматривая любовь-страсть как искаженную проекцию мистической Любви, он делает ее результатом метафорического процесса, в котором одно чувство (любовь к женщине) подменяет другое, похожее на него (любовь к Богу)[602]. Такая страсть-метафора нередко встречалась уже в литературе XIX века, однако в восходящей, а не нисходящей форме: у Флобера, Гюисманса, Гурмона[603] чувственность сублимировалась в мистицизме, тогда как в «Любви в западной цивилизации», наоборот, половая любовь (правда, платоническая) содержит в себе скрытый мистицизм. Инверсия метафоры обусловлена сменой перспективы: отныне объяснению подлежат не поступки, а произведения; как уже сказано, исследованию подвергается не столько сам влюбленный, сколько автор, который о нем пишет, и культура, освящающая этот рассказ своими ресурсами сакрального; они-то и становятся объяснением переживаний влюбленного.

Дени де Ружмон ищет категории, позволяющие анализировать эту культурную апроприацию страсти. Прежде всего такой категорией становится «история»: «Счастливая любовь не имеет истории. Роман может повествовать лишь о смертельной любви, то есть о любви, которой угрожает и которую обрекает на гибель сама жизнь»[604]; «у счастливой любви в западной литературе нет истории. А любовь без взаимности не считается истинной любовью»[605].

Обращает на себя внимание негативный, то есть селективный, характер обеих формулировок, а также тот факт, что «история» в обоих случаях понимается как романный сюжет: «роман может повествовать…», «в западной литературе…». Автор книги и сам пишет историю любви в западной цивилизации, но в данных случаях он имеет в виду другое значение слова — историю как дискурс, как фикциональный рассказ, отбирающий свои предметы согласно своим собственным ценностям, отбрасывая счастливую любовь и прославляя ту, «которой угрожает и которую обрекает на гибель сама жизнь».