Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова

В «Путешествии в Армению» Мандельштама мы видим довольно заносчивый пассаж: «Смотрите, этот раскрасневшийся полупочтенный старец сбегает вниз по лестнице живых существ, как молодой человек, обласканный министром на аудиенции или осчастливленный любовницей»[306].

Стихотворение Мандельштама «Ламарк» восстает против энтузиазма телеологии, который сам поэт в свой ранний оптимистический период охотно разделял: домашний порядок в целесообразном, добротном в ремесленном отношении мире, — казалось, он был навсегда разрушен революцией, Гражданской войной и лесоповалом первых пятилеток. Эта прекрасная целесообразность, которая, будучи целью, еще не оправдала все средства, ассоциируется с присущим Ламарку позитивным образом природы, того восхождения и совершенствования, который в отблеске своего абсолютного разворота указывает на обратный путь в каменный век.

Лестница всегда является инструментом восхождения, как лестница Иакова или «ступени» аргументации у Людвига Витгенштейна[307]. Но эта лестница не просто отбрасывается после того, как выполняет свою функцию. У Мандельштама лестница эволюции — в том виде, как ее видел Ламарк, проектируя ее ступени от примитивных первоначал в светлое будущее, — переходит в собственную противоположность, переворачивая движение вспять. И этот переворот возникает именно на вершине прогресса, воспеваемого в послереволюционные времена предвосхищенной утопии, опрокидывающейся назад, после чего не только культура, но и природа как таковая начинает движение в обратном направлении.

В стихотворении «Мастерица виноватых взоров…», написанном год спустя и решившем судьбу Мандельштама, мы находим ясный ответ на вопрос о виновнике произошедшего. Следуя за прогрессирующей регрессией, поэт еще раз обращается к своей музе — поэтической речи, которая как «утопленница» прекращает звучать:

Не серчай, турчанка дорогая…
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.

Ты, Мария, — гибнущим подмога.

Надо смерть предупредить, уснуть.
Я стою у твердого порога.
Уходи. Уйди. Еще побудь…

(Февраль 1934)

На этом противоречии («Уходи. Уйди. Еще побудь…») «речь утопленника» умолкает. В том же году Мандельштама арестовали и на несколько лет отправили в ссылку в Воронеж. В 1938-м последовал очередной приговор, а 27 декабря того же года жизнь Мандельштама была унесена сыпным тифом в одном из лагерей вблизи Владивостока.

На этом магическом моменте — чуть более ста лет после смерти Пушкина — линии эволюции перекрещиваются с линиями истории, и по прошествии уже столь долгого времени нам все еще нужно сделать так много, чтобы распутать нити этого клубка.

Отнесенность поэмы Флоренского «Оро» к трем эпохальным парадигмам: символизм, авангард, соцреализм (попытка прочтения) (Сузанне Франк)

Последний текст Павла Флоренского, поэма «Оро», довольно странный. Поэма была написана им в 1934–1937 годах. Начало работы над ней приходится на пребывание Флоренского на Дальнем Востоке, в поселке Сковородино на Амуре, где он, изгнанник и заключенный, работал на так называемой «Опытной мерзлотной станции» — станции по изучению вечной мерзлоты, относившейся к ведению ОГПУ. Конец был написан уже на Соловках, куда Флоренского переправили в 1934-м, где он — на лагерном заводе йодной промышленности — продолжал заниматься наукой (исследованием добывания агар-агара из водорослей) вплоть до его расстрела в 1937 году.

Нахождение на опытной станции стало для Флоренского временем относительной свободы после месяцев, проведенных в тюрьме. Его семья даже получила разрешение приехать повидаться с ним. Текст поэмы Флоренский по строфам вкладывал в письма ближайшим родственникам — в том числе те, которые он адресовал своему младшему сыну Михаилу. К нему Флоренский и обращается в поэме, ему же она и посвящена. Когда осенью 1934 года Флоренского перевели в лагерь на Соловки (СЛОН), первый вариант поэмы уже был написан. На Соловках Флоренский продолжил работу над частями поэмы, только намеченными в первом варианте.