Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова

Страстей бесплодных треск и шум
Был заглушен. Кристаллы дум
Росли прозрачные.

VII

Он был охвачен жаром — знать.
Еще ребенок, презирать
Круг детских плясок и забав
Он научился. Пылкий нрав
Таил под хладной мерзлотой.
Один, угрюм, своим не свой,
Всходил он на лесной бугор,
Вперяя вглубь сверлящий взор.
[Пропуск в рукописи.]
Упорной мыслию пронзен,
Вскрыть мерзлоту пытался он.
Какие силы вознесли
Те булгоняхи от земли?
Быть может, ледяной сокрыт
В бугре из мха, ином на вид?
И расчищал он белый мох;
Но, слабый, быстро изнемог
И выбился из детских сил.
Хрустальный купол проступил,
Заголубев, как небосвод.
Но свод небес — не тот же ль лед?
Сверкает бездной пузырьков,
Замкнутых в ледяной покров.
Пустоты ль в бирюзовой мгле
Сокрыты в горном хрустале?
Оро пробить старался свод.
Удар кайла другой зовет.
Вдруг… треск внезапный. Оглушен,
Отброшен и напуган он.
Расселся купол. Бьет фонтан.
Восторгом хладным обуян,
Оро застыл, глаза вперив
В невиданный водоразлив.
Струя текла, журчал ручей
Под сетью иглистых лучей,
И, охлаждаясь, застывал
Слоями в наледный кристалл[329].

В этом отрывке отчетливо слышны отголоски «Эсхатологической мозаики» (1904), где достижение цели, воскрешение мертвых, символически обозначено через снятие оппозиции и уравнение «сияющего льда и снега» (так сияют «Милые» в день воскресения) с пламенным восторгом «Феникса» (Андрея Белого) через привлечение света (другой вариант: сияния) как общего знаменателя (Феникс тоже сияет, соперничая с солнцем):

Ср., текст А. Белого:

10. Цвет всеобщего восстания — свидания Милых, сияющих льдом и снегом, Дня восстания из
мертвых, сияющего ласковой жемчужностью!
11. «Феникс» пламенел святым восторгом, светился на солнце.
12. А солнце ему вторило улыбками.

1. Горный воздух был кристальным, холодно-чистым,

пьянящим своей святостью[330].

Также и в этом тексте уже содержится — как выражение и результат преображения — мотив застывания в восторге, наступающего одновременно с потерей, или, лучше сказать, — осознанием избыточности языка, человеческой коммуникации, уступающей место почти бессловесному, невразумительно-радостному бормотанию: все выше поднимаясь в горы, «Трое» беседуют так друг с другом и с Богом.

3. Восторженно распевали трое молитвы и гимны — застывали в холодном восторге и радости. / 4. А потом восклицали друг другу с любовью, с прозрачным смехом. / 5. И «святая вода» журчала голоском тоненьким: «где двое или трое во Имя Мое…», а за нею повторяли в тихой преисполненности. / 6. «Нас трое, именно трое — и вот Он с нами. Он с нами. Слышите?..» / 7. Захлебывались, что трое, в детской радости. / 8. Они начинали говорить почти невразумительно, восклицаниями. / 9. Едва-едва намекали, но друг друга понимали — будто дар языков сошел на них[331]. / 10. И они понимали друг друга с полуслова и радовались.

Мотив совмещения огня и льда как знак мистического просветления встречается, впрочем, и у других поэтов-символистов. Например, — на что уже обращал внимание Ханзен-Леве[332], — у Бальмонта (1908) он задействован в характеристике художника-пророка как парадокс для изображения апофатического видения: